Инна Булгакова - Литературный агент

Я затаился. Проверку (мою собственную, субъективную) провести несложно. А вот добыть веские объективные доказательства — потребуются уловки и ухищрения… и как можно скорее, сегодня, сейчас — уличить и сдать… промедление смерти подобно!

Я попросил у Федора Афанасьевича разрешения позвонить — авось сработает! — и еще посидел немного за письменным столом, собираясь с мыслями, созерцая из окна мансарды разнообразный ландшафт с холмами, низинами, водами, птицами и спасенным Чистым лесом на горизонте.

Как только мы прибыли на дачу Старцевых (следователь подкинул и никого пока не арестовал), я помылся до пояса и надел чистую рубашку хозяина — но все казалось, от меня пахнет трупом. «Плесенью», — уточнил Быстров. Плесенью пещер и склепов с древними захоронениями, среди которых лежало тело возлюбленной моей жены. Боже мой, Боже, не дай воротиться той муке, тому отчаянию… Страстов меня туда вернул!

Я очнулся от собственного стона. Хватит! Перейти «мост вздохов» и думать. Тот душок разложения много лет назад и недавний… да, в погребе — вот почему померещилось, будто я замурован. С чем ассоциируется ужасный запах — предельный душок на земле… с могилой, пещерой, погребом, дьяволовым болотцем, доктором… Теперь разберемся: почему после смерти — «доктор»? Пусти память в обход, дай волю подсознанию… Доктор приснился мне в момент убийства Юлии Глан! Правильно. А за его образ, образ Святого Пантелеймона, цепляется евангельское: «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Что прозвучало тогда в «Русском Логосе»: «Блаженство кротких и нищих духом — оригинально, чудно, блеск!» — и я ощутил приближение смерти и сказал… ведь говорил же я им всем: ей грозит опасность! Они меня высмеяли — ясновидящий внук адмирала — и правда претенциозно, но действительно погибли и девочка, и мальчик — в том доме, что пугал их и притягивал с детства…

— Черкасов! — донесся с галереи бодрый голос фотокора. — Заждались!

Понятно, он опять подпольно пронес бутылку в дом, где царствует «сухой закон». А такие нервные встряски, как сегодня на болоте, чрезвычайно возбуждают аппетит, и Манечка собрала на стол что было в закромах, в частности, копченый окорок. Как раз в момент моего появления справедливо порезанные порции уже лежали на тарелках и хозяин протягивал своему литературоведу нож; и словно специально для меня разыгралось зрелище: лязгнуло железо, Платон, чертыхнувшись, поднял руки над своей тарелкой, на которую закапала кровь.

— Федь, я у тебя попросил…

— Да кто ж за лезвие хватается!

— Ты ж за ручку держал!.. Артерия, должно быть задета…

Тут подошла Манечка с бинтом и йодом; Покровский умудрился обе руки задеть и ворчал:

— Не ножи у вас, а скальпели…

— Ну-ка! — как боевой конь, встрепенулся я и взял нож в крови. — Острый, как скальпель, кончик заточен, веточка на ручке, глядите!.. Федор Афанасьевич, вот вам орудие убийства, готовое к делу.

Пронесся не вопль (как там, у трупного омута), а горький вздох: интеллектуалам, жаждущим прильнуть к чарке, пришлось настраиваться на продолжение следствия. Они не заслужили передышки.

— Ничего не могу сказать по этому поводу, — сказал Старцев. — Я его не готовил. Манюня, это ножи из кухонного стола?

— Я взяла шесть штук… машинально, не приглядываясь.

— Да ведь те два — у Быстрова, — прошептал Платон.

— Это третий, — констатировал Старцев очевидное. — Его подложили. На кухне или тут.

— Папа, зачем?

— Обелить Громова и очернить тебя, — писатель говорил устало, без гнева, без чувств.

— Я его посадила, — у Тихомировой слова вылетали изо рта клубочками дыма. — Надеюсь, тут я вне подозрений.

— А кто в подозрении? — азартно вмешался фотокор; Лада продолжала, его игнорируя:

— Алексей, ты не отдал вещдок следователю?

— Пока нет.

— Ты ведешь какую-то отдельную изощренную игру.

— Может быть.

— Ну, не стесняйся, тут все свои. Пусть знают.

Мы разом (все, кроме Мани) выпили водки, я бросил небрежно:

— Вы слишком любите фотографировать, Тимур.

— Почему «слишком»? Остановленное мгновенье бывает прекрасно, его блеск или убожество воспринимают через мой взгляд.

— Это правда, — кивнул я. — Денис так увидел свою подружку Юлу.

— Как?

— Я вам потом покажу, поверьте на слово.

— Вы покажете мне, — вмешался Старцев угрожающе. — Ну?

Что было делать? Знаменитый писатель глянул мельком и засунул фото в карман рубашки.

— Папа!..

— Тебе незачем это видеть. — Что-то жалкое почудилось мне на миг в его облике; он повернулся к фотокору, обратился на «вы»: — Негативы у вас?

— Я все пришлю. Мне уйти?

— Как угодно.

— А мне неугодно, — вмешалась Тихомирова, — потому что мне неясна его роль в убийстве.

— Твой Юлий в этом качестве, как видно, вас всех не устраивает, — усмехнулся фотокор. — Так за что он сидит — за юродство?

Ответил я:

— Громов не юродивый и сел по делу, но не по нашему.

Все на меня так и вытаращились.

— По какому? — изумилась Лада.

— Знаешь такого: сэр Джоуль?

Она покачала головой; у Страстова затрепетали ноздри, как у хищника, чующего дичь.

— Интересно! А следователь в курсе?

— Пока нет. Пусть пока Юлик посидит. Вернемся к нашим местным баранам. Тимур, в субботу поздно вечером вам позвонил Денис и сказал, что у него есть пикантная фотография. И что он готов ее продать, так?

— Уверен, что вы всего лишь блефуете. Однако мне скрывать уже нечего: он был готов продать, но я не был готов заплатить. Я стреляный волк…

— Воробей, — поправил я. — Но проговорка правильная: надежнее было его убить.

— Да чего ради? Мы живем в таком «отвязанном» мире, что «обнаженная маха» уже никого не шокирует. Кроме близких. Приношу свои извинения, Федор, и в свое оправдание скажу: она сама захотела, я был против, честно. Не накачивал спиртным или наркотиками, вглядись в ее лицо. Они — такие, поверь.

Старцев отрешенно молчал, на лице — отвращение… не к папараццо даже; как бы сказать — философское, к жизни. Мне захотелось оживить его, пусть в гневе!

— Федор Афанасьевич, и Денис мне говорил: «Вы нас не знаете, мы другие». «Вы пижонили, а мы умираем», — вот что он сказал. И наутро умер. Их обоих зарезали, — я поднял нож со следами крови, — таким вот ножом.

Наступила завороженная пауза.

— Понимаете? Среди нас убийца.

— Ну что вы так смотрите? — усмехнулся Страстов. — Лада, у меня не было причин убивать твоего…

— Маньякам не нужны причины!

— Я — маньяк?

— В своем роде. Ты страдаешь по девственницам и ради чистого ангела пойдешь на все. (Федор, спрячь от него Маню.) Да, шантаж — старомодная чушь, в твоем случае. Ты, паскудник, не смог простить детям их любви.