Инна Булгакова - Литературный агент

— Любви? — переспросила Маня.

— Не смог, — заявил паскудник и выпил водки, — потому что о ней даже не подозревал.

И я высказался:

— По выражению Дениса, секса с подружкой у него не было.

— Значит, было юное невинное чувство, — резюмировал идеалист Платон. — Ты растлил детей. И за это ответишь.

Откровенный вызов в его голосе наконец пробил брешь в циничной уверенности папараццо.

— Дети? Наркоман со стажем и мировая знаменитость, которая занималась порнографией! И если до сих пор вы живете без прессы, благодарите меня! Впрочем, труп найдут — начнется вакханалия.

— Не переводи разговор, — в негромком голосе Платона звенела сталь. — Когда ты соблазнил ее?

Страстов как-то странно рассмеялся.

— Не я! Она, Федор! Твоя Лолита — меня, стареющего Гумберта. Обойдемся, надеюсь, без подробностей?

— Наверное, они нужны для следствия. — Старцев кинул на меня ледяной взгляд (чем сильнее распалялись друзья его, тем больше «холодел» классик), я кивнул. — Маня, выйди.

— Я же знаю.

— Скажи, что ты знаешь и от кого.

— От сестры. Три года назад здесь, на даче, Тимур сделал Юле предложение.

— Сначала Юле, потом тебе, — не выдержал я. — Как он к семье вашей сердечно привязан!

— Истинная правда. Помню, все куда-то ушли…

— Мы с папой пошли на литургию, было воскресенье.

— О, черт! Ведь помню: по всей округе звон колоколов, во всю силу благоухание персидской сирени… «Никогда я не был на Босфоре…» — по привычке затянул было фотокор из «Персидских мотивов». — Впрочем, был. Я везде был. Так вот. Сижу, пью чай, ни о чем не помышляя, на галерее. Выходит из детской девочка с распущенными волосами, такими пышными и длинными, как у леди Годивы, что до меня не вдруг дошло: девочка — голенькая. Садится ко мне на колени и спрашивает: дядя Тима, что такое любовь? Весь в огне я попросил ее руки с условием…

— Маня, выйди.

— Да я знаю, папа: Тимур и мне предлагал.

— Господи, кому я только ни предлагал: по всем континентам… и беленьким, и желтеньким, и черненьким. Никто не согласился, кроме твоих дочерей, Федор. Но и тут, я вижу, облом.

— Что же это за сатанинское условие? — чрезвычайно удивился Платон, выразив всеобщее чувство.

— В твоем духе — платоническое — моя жена, которой я буду верен до гроба, навсегда останется девушкой.

Все как-то призадумались. Я смотрел на нее, она отвечала доверчивым взглядом. «Эту девушку я знаю с ее раннего детства», сказал священник. Поверим отцу Киприану, ее воспитали в изоляции от грязного грешного мира, который все-таки ловил ее, но пока не поймал.

— Тоже мне Блок с Софией Премудростью! — фыркнула Тихомирова. — Ну, его Любовь показала ему премудрость. И поделом.

— Эксперимент рискованный, — кивнул эрудит Покровский, — непрестанное неутолимое вожделение. У Лондона есть новелла на эту тему «Боги смеются» с печальной концовкой. Потому что условие монастыря в миру — подвиг, который ты извратил. И не ври, будто девочки согласились…

Страстов перебил:

— Юла согласилась. Известное выражение «девочка с огоньком» переиначим: «с холодком». Да, она была такой снежной королевой. Год мы с ней встречались — тайком, романтично, по-студенчески…

— Будет врать-то! — опять не выдержал я. — Семнадцатилетнюю школьницу вы развратили до того, что через год уже она написала свою непристойную «Школу». И тема ваша — эротика в монастыре.

— Я тут ни при чем! Свои литературные занятия Юла от меня скрывала, а через год — весной мы должны были пожениться — я с ней расстался.

— Почему?

— У нее завелся мужчина.

— Кто такой? (фотокор пожал плечами) Маня, может, ты знаешь?

— Нет.

— Вот и мне она его не назвала, просто призналась, что нарушила условие. Но я ее не убил. Юла прожила еще два года.

— Позвольте поблагодарить вас за это. — Я приподнялся и с шутливым поклоном протянул ему руку, но ответного движения не дождался.

— Что за юмор?

— Вы чего-то боитесь?

— Уберите от него нож!

Так вот чего испугался фотокор, побывавший во всех «горячих точках»! Странно. Платон осторожно взял нож забинтованными руками (Старцев умудрился порезать ему ладони — тоже странно, «странности» нарастали… здесь убийца!), вглядываясь в засохшее пятнышко собственной крови:

— Чик-чик — и нет человека! Какая тончайшая заостренная сталь, почти ничто, почти прозрачная паутинка отделяет нас от вечности. Пожмите друг другу руки, друзья, ведь там, может быть, мы уже не увидимся, козлов отделят от ягнят. (Под «платоновским» взглядом мы обменялись рукопожатиями.) А что касается мужчины, — продолжал литературовед, — догадаться нетрудно.

Я конкретизировал:

— Имеется в виду издатель?

— Вы ж его созерцали: своего (и чужого) не упустит. Вдруг — девочка, публике неизвестная, без поддержки, под изысканным псевдонимом, приносит весьма смелую вещь. Талант и красота, увы (или ура! — чтоб авторы не отвлекались), редко совпадают, а тут налицо утонченность нордических героинь Ибсена, Гамсуна в сочетании с творческой страстностью Рафаэля… Ведь так, Манечка?

— Юля была прелесть, но про издателя ничего не рассказывала. Вообще о своей работе ничего, потому что мне «Школа Платона» сразу не понравилась… может быть, я не поняла, я виновата…

— Нет, нет! Кто соблазнит малых сих, тому отлучение, огнь адский!

Кое-кто улыбнулся на «чудачество», Тихомирова ядовито заметила:

— Какой вы милосердный «Ангел-хранитель»! А «Зигфрид» — мелкий мошенник.

— Крупный, — вставил фотокор. — Не интеллигент, вульгарен, с криминалом связан, но!.. не убивают издатели авторов бестселлеров.

Издалека, приближаясь, послышался шум, будто кто-то за кем-то гнался. Я подошел к ступенькам, спускающимся в сад: по аллее меж гроздьями и левкоями гнался за своей химерой «Зигфрид» в полосатом мелкобуржуазном пиджаке.

— Я ж не вас звал!

— А явился незваный, хуже… знаете кого! И званый будет, не волнуйтесь, попозже. — Вагнер вскарабкался на галерею. — Привет. — Мы обменялись рукопожатиями. — Привет, элита! Чего пригорюнились? Добили талант! Археолог вас предупреждал две недели назад: смертью пахнет.

С появлением издателя драматическое действие на золотом закате (на галерее, где сидели за поминальным столом «те же и Вагнер») чуть усмехнулось «в сторону» фарса и вновь проявило стихию страха и суровую стройность трагедии, но… но все-таки и усмешечка осталась, притаившись в складках старинных декораций: вскрывать постыдные тайны в присутствии Джона Ильича — все равно что запускать козла в огород. Он присел на перила, должно быть, потому, что его не пригласили за стол — и отвечал всем с полной бесцеремонностью. Но никто не покидал место действия.