Инна Булгакова - Литературный агент

— Она так хотела! — я опустился на колени в траву, внезапно устав. — Отец Дениса сегодня сказал, что после смерти экстрасенса защитные поля рухнут в тот же момент и его подопечные окажутся лицом к лицу с реальностью. Что скажешь?

Маня присела рядом.

— Значит, она умерла не сейчас.

— Не сейчас?

— В двенадцать часов дня я неожиданно почувствовала себя здоровой и свободной.

— И вспомнила, что я убийца? Но у меня нет ножа… тех ножей. И не было никогда!

Она заплакала горько, в голос.

— Манечка, я даже не знаю, где спрятан труп!

— Там кривая березка, — вдруг сказала она.

Я подумал: «Только б не сойти с ума!», и она подумала — вслух:

— Только б не сойти с ума! — и добавила: — Вон батюшка идет.

Для усиления мистического мотива от толпы перед пожарищем отделился отец Киприан в темном будничном облачении и пошел прочь по улице.

— Я его с детства знаю, он добрый. Давай, как он скажет, так и поступим, а?

Через считанные минуты мы втроем сошлись в палисаднике у родника, над которым возвышалась белая беседка, обрамленная по земле плитами и скамьями из белого камня и темно-зелеными вечно-печальными кипарисами. По моему настроению — нездешний колорит, библейский. Но заговорил я с нелепой, от волнения, игривостью:

— Огнь небесный колдунью испепелил?

На что отец Киприан отвечал со сдержанной простотой:

— Там бензином попахивает.

— Неужели кто-то покусился?

— Вряд ли. Она тут многим — и мне в том числе — на сегодняшний пожар намекала.

— То есть старуха сама себе аутодафе устроила? Господи! — содрогнулся я. — А Мур — кот ее?

— Спасся. Сидит в сторонке, наблюдает.

— И об этом Морава намекала: бедняга оживет, а к кому-то вернется его лихоманка.

Отец Киприан промолвил:

— Средневековые схоласты спорили: сколько чертей поместятся на кончике иголки. Господь после грехопадения одел человека в кожаные покровы, чтоб мы поминутно не видели несусветных монстров, не слышали безобразного визга тех, кто окружает нас, липнет к каждому открытому участку тела.

— И все же: как мертвая могла сама себя после смерти сжечь?

— По моему разумению, здесь не обошлось без чьей-то помощи.

Священник перекрестился. Маня смотрела на него, широко распахнув лучистые глаза, и у меня слегка отлегла от сердца моя «лихоманка». Мимо церковной ограды, наконец, промчалась ядовито-красная машина с таким трубным гласом, что заломило уши.

— Поздно, — сказал батюшка. — Все уже догорает.

— А избушка в лесу? — впервые подала голос Манечка. — Тоже сгорела?

Мы враз глянули на восток: Чистого леса из низины не видать, но и дыма над ним тоже. Незабвенное лето 2002 года дымилось и горело, и смрад в воздухе стоял великий, но позже — еще только-только кончался май.

Я проговорил просительно:

— Отец Киприан, мы с Марией нуждаемся в совете.

Он кивнул и указал приглашающим жестом на скамью у входа в беседку, под сводом которой непрерывной тонкой нитью стекала вода.

— Отец Киприан, вы ведь никому не расскажете? — Старик наклонил седую голову. — В ту ночь на пятницу я видела в окошко, как Алексей вытирал носовым платком окровавленный нож.

— Да, я хотел стереть свои отпечатки пальцев. Это зафиксировано в протоколе.

— В протоколе?

— Да, следователю известно.

— Что известно, что?

Батюшка сидел меж нами с деревянными четками, поворачивая круглое лицо на каждую реплику; Маня спряталась за ним, я ее не видел.

— Еще до нас с Юлой кто-то побывал в избушке: зажег свечу на комоде и налил вина со старухиным глюкогеном в бокалы. Это не ты сделала?

— Не я.

— Мы выпили и отключились. Очнувшись, я увидел нож у нее в спине и выдернул его.

— Зачем?

— Плохо соображал. — Меня вдруг затрясло той противной мелкой дрожью, которую я заработал той ночью. — Я даже подумал, что в этом проклятом обмороке сам пролил кровь.

— Ты не виноват?

— Там был кто-то третий!

— Кто? Громов?

— Может, и… Не знаю. Я пошел сдаваться, упал в погреб, кем-то открытый, а когда выбрался из него, трупа на диване не было. На полу лежал нож… — тут я заметил ее взгляд из-за плеча батюшки, устремленный на дрожащие мои руки, и спрятал их под мышками. — Доказательств, что я не убийца, у меня нет. Расскажи, что ты знаешь про ту ночь.

Маня дала слово отцу, что со старшей сестрой видеться не будет. (Все-таки чересчур по-пуритански, обычно русские отцы и дети мягче.) И она буквально соблюдала условие — не виделась, — однако телефон оговорен не был. Нет, не сотовый, Маня и номера не знала. Культовая писательница повествовала о нашей с ней любви, пока не физической, но вот-вот… «Вот-вот» намечалось на четверг: на ночь мы едем в заколдованную избушку.

— Тебе была известна эта избушка?

— Всегда. Сколько себя помню.

— Но почему ты мне не призналась?

— Ты не спрашивал. Это была наша тайна. А почему тайна… не знаю. В четверг утром Юла сказала, что хочет проверить твою силу.

— Звучит двусмысленно.

— Она все посмеивалась, так по-взрослому. И на мой вопрос: «Ты собираешься заняться с ним любовью?» — ответила со смехом: «Любовь любовью, а дело делом». А ночью, в полудреме, я вдруг услышала крик: «Мария!» — и проснулась от страха.

От страха она пошла в самое сердце страха, в самое пекло преступления… Тут требуется или великая любовь, или равновеликая ненависть. Доброе умное лицо священника не выражало ничего, кроме доброты и ума, а я склонялся к любви — так мне было легче, — помня слова их отца: между сестрами всегда существовала необычная душевная близость, нечто вроде телепатии.

Промежутка между криком и черным провалом как будто не было. Она помнит, как удержалась на краю, закрыла люк и пошла на слабый свет: сестра на ковре в изломанной неестественной позе, с окровавленным ртом.

— А его не было.

— Кого? — прошептал я.

— Тебя. Теперь я знаю, отец Киприан, как невыносима тяжесть мертвых.

Батюшка кивнул и погладил Манечку по голове, точно ребенка.

— Вдруг — голос издалека, одно невнятное, но почему-то ужасное слово.

Я подсказал:

— Мур — умер.

— Умер, — повторила Маня. — Мне было страшно выйти из избушки.

— И ты задержалась на кухне? На крышке люка?

— Может быть. Но Юлу надо было отнести к папе. Я вышла, кто-то по тропинке идет к дому.

— Кто?

— Я ведь думала, ты, я только шаги слышала.

— Ты слышала шаги Моравы, она звала кота: «Мур!» А я был в погребе.

Мы разом нагнулись и взглянули друг на друга с напрягом, да, но не с тем, обреченным («Ты убила!» — «Ты убил!»), а с разгоравшимся доверием. Возможно потому, что между нами старый батюшка молча перебирал четки и наши страсти разбивались, не сталкиваясь, как о скалу.

— Я решила, что это идет убийца, и повернула назад, за дом.