Джозефина Тэй - Поставь на карту жизнь. Любить, но не терять рассудка. Что сказал покойник

— Как солнечно сегодня! — сказала Лиз, ступив на тротуар. — Такой чудесный день, — она с наслаждением вдыхала весенний воздух. — Машина за углом на площади. Вы хорошо знаете Лондон, мистер… мистер Сирл?

— Да, я много раз приезжал сюда на каникулы. Хотя обычно ближе к лету.

— Тот, кто не видел Англию весной, не видел ее вообще.

— Говорят, так.

— Вы сюда летели?

— Из Парижа, как всякий уважающий себя американец. Париж тоже хорош весной.

— Говорят, так, — сказала она, повторяя его фразу и его тон, но, почувствовав в его обращенном на нее взгляде некоторую неприязнь, перевела разговор: — Вы журналист? Отсюда и ваше знакомство с Куни Уиггином?

— Нет, мы с Куни работали в одной области.

— Фотокорреспондентами?

— Нет, я не корреспондент — просто фотограф. Провожу почти всю зиму на Побережье, снимая самых разных людей.

— На Побережье?

— В Калифорнии. Это позволяет мне поддерживать хорошие отношения с управляющим банком, в котором я держу деньги. А второе полугодие путешествую и фотографирую то, что мне хочется.

— Должно быть, приятный образ жизни, — сказала Лиз, отперев дверь автомобиля и садясь в него.

— Да, даже весьма приятный.

Машина была двухместный «роллс-ройс», несколько старомодных линий, что вообще свойственно автомобилям марки «роллс-ройс», поскольку служат они вечно.

Лиз объяснила ему это, пока они, покинув площадь, вливались в нарастающий к концу дня поток машин.

— Первое, что тетя Лавиния сделала, заработав крупную сумму, — это купила себе соболий палантин. Ей всегда казалось, что соболий палантин — непременный атрибут хорошо одетой женщины. А второе, что ей захотелось купить, — это «роллс-ройс». Она его купила после выхода в свет своей второй книги. Палантина она ни разу не надела, по ее словам, ее слишком раздражало, что на ней что-то висит. А «роллс-ройс» имел большой успех, и мы им до сих пор пользуемся.

— А что сталось с собольим палантином?

— Она выменяла его на пару кресел времен королевы Анны и газонокосилку.

Когда они остановились у гостиницы, Лиз сказала:

— Ждать вас здесь мне не разрешат, я поеду на стоянку и подожду вас там.

— А вы разве не пойдете со мной помочь мне собраться?

— Помочь вам собраться? Разумеется, нет.

— Но ведь ваша тетя вам велела.

— Это она так, для красного словца.

— Не знаю. Я воспринял это иначе. Все равно, пойдемте со мной — посмотрите, как я буду паковаться, или просто окажете моральную поддержку.

В конечном счете укладывала его вещи в два чемодана Лиз, а он извлекал их из ящиков и кидал ей. Она отметила, что все это были вещи очень дорогие, сшитые на заказ из лучших материалов.

— Вы что, очень богаты или очень экстравагантны?

— Вернее сказать, обладаю изысканным вкусом.

К тому времени, как они покинули гостиницу, уже начали зажигаться первые уличные фонари.

— Вот когда фонари выглядят красивее всего, — сказала Лиз. — При дневном свете. Бледно-золотые, как желтые нарциссы, и какие-то волшебные. А стоит стемнеть — и они станут белесыми и обыкновенными.

Они поехали назад в Блумсбери, но там выяснилось, что мисс Фитч уже уехала. Росс — один из основателей фирмы, — в полном изнеможении развалившийся в кресле, задумчиво допивал остатки хереса. Собрав остатки своей профессиональной любезности, он сообщил им, что мисс Фитч, сочтя, что в машине мистера Уитмора ей будет просторнее, отбыла в студию, чтобы ехать с ним, когда он закончит свое получасовое выступление. Она распорядилась, чтобы мисс Гарроуби и мистер Сирл ехали следом за ними в Сэлкот-Сент-Мэри.

Пока они выбирались из Лондона, Сирл помалкивал; по-видимому, не желает мешать водителю, подумала Лиз и прониклась к нему симпатией. Заговорил он об Уолтере, только когда с обеих сторон их обступили зеленые поля. Куни, очевидно, был об Уолтере очень высокого мнения.

— Значит, вы не были на Балканах вместе с Куни?

— Нет, я познакомился с ним в Штатах, но он много писал мне о вашем кузене.

— Мило с его стороны. Только, знаете, Уолтер мне не кузен.

— Но мисс Фитч ведь ваша тетя?

— Нет. Я ни с кем из них не состою в родстве. Сестра Лавинии Эмма вышла замуж за моего отца, когда я была совсем маленькая. Только и всего. Если уж говорить начистоту, мама — то есть Эмма — практически взяла его приступом. Ему некуда было деваться. Понимаете, она вырастила Лавинию, и для нее было страшным ударом, когда Винни, не спросясь, задумала что-то и осуществила. Тем более что результатом ее затеи стала книга, которая шла нарасхват. Эмма огляделась по сторонам — кого бы прибрать к рукам, чтоб над ним кудахтать, и попался ей на глаза мой отец, с крошечной дочкой на руках, который, казалось, только и ждал, чтобы его заарканили. Так она стала Эммой Гарроуби и моей матерью. Я никогда не думаю о ней как о мачехе, потому что никакой другой матери я не помню. Когда отец умер, мама переехала в Триммингс к тете Лавинии, и, окончив школу, я стала работать у нее в качестве секретарши. Отсюда и распоряжение насчет ваших чемоданов.

— А Уолтер? Какое он имеет к вам всем отношение?

— Он сын их старшей сестры. Родители Уолтера умерли в Индии, и тогда тетя Лавиния взяла его на воспитание. Ему в то время было лет пятнадцать.

Некоторое время он молчал, очевидно пытаясь разобраться во всем этом.

Лиз сама себе удивлялась, зачем ей понадобилось все это ему рассказывать? Зачем она сказала ему, что ее мать была особой деспотичной, пусть даже она и подчеркнула, что деспотизм этот проявлялся в удивительно приятной форме? Неужели она разволновалась? Она, которая никогда не теряла душевного равновесия и никогда не отличалась болтливостью. И что тут, собственно, волноваться? Разве тот факт, что рядом сидит красивый молодой человек, — повод для волнения? И как Лиз Гарроуби, и как секретарше мисс Лавинии Фитч ей не раз приходилось иметь дело с красивыми молодыми людьми. И никогда (насколько хватало памяти) особого впечатления это на нее не производило.

Она свернула с черной отполированной магистрали на боковую дорогу. Еще не заживший шрам последних новшеств остался позади, и они оказались в совершенно ином мире. Коротенькие проселки, не имеющие ни названий, ни указателей, переходили один в другой, но Лиз, ни на секунду не задумываясь, выбирала нужный.

— Как вы в них разбираетесь? — спросил Сирл. — Все эти проселочные дороги, на мой взгляд, совершенно одинаковы.

— На мой тоже. Но я проделывала этот путь столько раз, что мои руки действуют сами. Точно так же, как пальцы сами находят нужные клавиши на пишущей машинке. Я никогда не смогла бы зрительно представить себе клавиатуру, а пальцы знают, где находится каждая клавиша. Вам знакомы эти места?