Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

Я воткнул топор в сугроб.

— Ни за что на свете я не превращусь в эдакую верную Сольвейг, застрявшую навеки в своей деревне в ожидании суженого, — продолжала Ханне. — Я нашла место практикантки на севере, на два года. Так что даром ты ничего не получишь, Эдвард. Но и в минусе не останешься.

Два года, подумал я. В каком-то смысле это даже меньше, чем два месяца.

— Ну, скажи уж что-нибудь, — попросила она.

— Хочу сказать тебе что-нибудь хорошее, — ответил я. — Но так много хорошего можно сказать…

Я выпрямился, поднял топор за самый кончик топорища и покачал им. Головка топора обрисовала на снегу нечто вроде бантика.

— Это что такое? — спросила Ханне.

Я задал себе тот же вопрос. Бесконечность ли это? Или просто восьмерка?

Она накрутила прядь волос на палец.

— А куда девалась та, другая?

Я поднял топор повыше. Он продолжал раскачиваться у меня в руках, но теперь до снега не доставал.

Ханне же не знала, что произошло. Теперь я мог ей это рассказать.

— Если тебе нужно будет ее упомянуть, — сказал я, — никогда не называй ее «та, другая». Говори: Гвендолин Уинтерфинч.

В тот день на Хаф-Груни я поплыл за ней, поймал за руку и попытался пробиться к прибрежным камням и выбраться на сушу, цепляясь за них. Все тело у меня ныло, кожу обжигало, а когда я ухватился за острый камень, пытаясь подтянуться к нему, из руки потекла кровь.

Бесполезно. Моя хватка ослабла, и Гвен, уже потерявшую сознание, утащило от меня назад, в море. Ее швыряло из стороны в сторону, словно намокший чайный пакетик, и волосы веером колыхались вокруг ее головы. Ее относило все дальше, пока следующей волной нас обоих не швырнуло на камни. Девушку бросило прямо мне в руки, я крепко обхватил ее и поплыл на спине к мелководью, стараясь удерживать ее голову над водой.

Волна протащила нас далеко, и я с трудом удержался на ногах, когда нас поволокло по гальке. Свитер на мне отвис, с волос и из-под мышек стекала вода. Я отнес Гвен подальше от воды и попытался вернуть ее к жизни. В армии нас учили массажу сердца. Дышать изо рта в рот. Сильно надавливать на грудь. Она отрыгнула воду, попыталась поднять руку, но та тут же безвольно упала, как отрубленная ветвь.

Я тогда сильно удивился тому, что часы Дункана Уинтерфинча продолжали идти, хотя были надеты на безжизненную руку.

Я вытащил «Зетленд» из-под навеса, втянул Гвен на борт и на всех парах помчался к паромной пристани в Йелл. Мысли мои постоянно крутились вокруг ее похорон; я думал, что мне придется уговорить ее родных похоронить ее в черном гробу, стоящем в сарае. Следующее, что я помню, — это широкая ладонь на моем плече и два врача, перевязывающие мне раны.

Через три дня Гвен пришла в сознание. Для меня она на тот момент была уже потеряна. Ее как будто извлекли из нашего призрачного мира и вернули в действительность. На больничную койку, в руки врачей. Теперь она принадлежала им . Врачи, да еще ее родственники толпились вокруг кровати — стена из дорогих шмоток и озабоченных взглядов. Со мной они разговаривать не пожелали — хотели только узнать, что я сообщил шерифу. Хотели превратить всё в семейную тайну о том, как породистое животное сорвалось с привязи и провело лето с дворнягой без роду и племени. Сам-то я хотел бы с ними поговорить, чтобы они рассказали о ней, хотел услышать их мнение о человеке, которого, видимо, на самом деле только я и знал. Но врачи покачали головой и посоветовали мне удалиться.

Я отвел « Зетленд» назад, на Хаф-Груни, и ждал, что они приедут туда и отберут у меня лодку, будут грозить адвокатом и призывать меня к ответственности. Но никто так и не появился. Я все сидел и ждал, в доме постепенно темнело — вот и всё.

На следующее утро я сидел на камне, глядя на « Патну». Те же течения, что выбрасывали плавник на Хаф-Груни, отнесли ее на мелководье, где отлив оставил ее лежать, словно выброшенного на берег кита. Днище ее облезло, а сама она походила на ободранную тушу и пахла дегтем и соленой водой.

И я не выдержал. Отправился в Леруик, поспешил к постели Гвен и увидел, что она одна.

— Это ты, — сказала девушка и поправила пластиковую трубку, кончик которой скрывался на ее руке под пластырем.

— Дa, — ответил я. — Это я.

Она наклонила голову к окну. Ей коротко остригли волосы. Полностью сбрили их вокруг ран, так что видно было стежки. От уха до затылка ее голову скрывал бинт. Два больших пластыря на бритой коже, с мелкими точечками, где росли волосы.

— Я хочу помириться, — сказал я. — Я поеду с тобой, куда ты захочешь. Только давай помиримся.

В ее глазах не было блеска. Губы потрескались. Вокруг нас все пропахло лекарствами.

— Хочется тебе чего-нибудь? — спросил я. — Воды? Поесть?

— Почему ты не спросишь, не хочется ли мне тебя? — сонно проговорила Гвен.

— Спрошу, — кивнул я. — Вот я тебя теперь спрашиваю.

— Я тебя хочу. Но никогда не смогу получить.

— Послушай, — сказал я. — Не…

Девушка закашлялась. Поворочалась и затихла, собираясь с силами.

— Пока я тут лежала одна, — стала рассказывать она, — я надеялась, что ты придешь и скажешь это. Подбежишь ко мне и скажешь то, что сейчас сказал. Но нет. Я чувствую, что всё не так. Ты как раненое животное. Когда залечишь раны — убежишь, и мне тебя никогда не догнать.

— Не говори так. Прости, что я сомневался в тебе.

— Милый мой, все, что я говорила в лодке, — правда. Но в конечном итоге нас связывали только поиски. Не дай мне пережить тот кошмарный день, когда я пойму, что ничего не получается.

Она прикоснулась ладонью к моей руке. У меня по коже побежали мурашки.

— Знаешь, чего я больше всего в жизни боялся, Гвен? — спросил я.

Девушка легонько покачала головой.

— Что я окажусь холодным. Бесстрастным. Никогда не испытаю настоящих чувств, никогда ни о чем не буду горевать. Больше я этого не боюсь.

— Значит, мы с тобой чувствуем одно и то же, — сказала она и закрыла глаза.

Я взял ее за руку и не выпускал ее, пока санитар не попросил меня уйти.

Потом я вернулся на Хаф-Груни. Спал, пока меня не разбудил холод. Стояло чистое и ясное утро, за окном « Патна» все так же лежала килем кверху на обнажившемся при отливе берегу. Наверное, вот так же она лежала, опрокинувшись на Эйнара.

Что бы я делал, если б Гвен утонула? Вероятно, облил бы « Патну» бензином и поджег. Мои чувства к Гвен были истинными. Истинными и настоящими. Безнадежными и все-таки настоящими. Я хорошо представлял себе, как мы могли бы жить вместе через много-много лет.

Пыль начала покрываться пятнами от моих слез. Вскоре я уже рыдал так, что больно было дышать. Я злился на нее за то, что она не хочет попробовать, злился на себя самого за то, что не кинулся за ней сразу же, а дал воде заполнить « Патну» . Представлял себе ее с другими мужчинами, спрашивал себя, что она расскажет им обо мне.