Александр Устинов - NEXT-2. Следующий. Книга 3. Чужая война

— Пока не знаю, — честно признался депутат. — Как пойму зачем — скажу.

С этими словами он, стиснув сигарету зубами и заложив руки за спину, направился прочь от машины. Но путь его лежал отнюдь не к воротам, а как раз наоборот, в противоположную сторону. Мошкин растерянно уставился в спину удаляющегося Лавра.

— Лавр! — окликнул он Федора Павловича. — Далеко?

Тот остановился на мгновение, повернул голову и все так же рефлекторно скользнул взглядом по фигуре соратника. В темноте Мошкин не мог видеть его лица. Только тлеющий кончик зажженной сигареты.

— Пройтись хочется, — признался Лавриков. — Одному побыть. А то сейчас опять какая-нибудь любовная перепалка начнется из-за выеденного яйца… Устал.

И он зашагал дальше, углубляясь во мрак улочки.

— Хитрый… — недовольно проворчал Александр вполголоса. — Меня сейчас растерзают, первый голод утолят, тут он и явится, ничем не рискуя. Весь в белом…

Но вариантов у Мошкина не было. Как ни крути, а кто-то должен был идти на заклание к амазонкам, затаившимся где-то в глубине дачи. Коварный жребий выпал именно Санчо. Ну что ж. Знать, судьба его такая. Тут ничего не поделаешь. Обменявшись короткими многозначительными взглядами с Николаем, Мошкин решительно направился в раскрытые ворота. В конце концов, два раза не убьют ведь. Потерпим.

А Лавр тем временем неторопливо брел в сторону хорошо известной ему полянки. Он уже успел предварительно облюбовать себе это местечко для задушевных встреч с самим собой. Идеальное место. Особенно ночью. Тишь такая здесь стоит, что даже биение собственного сердца раздается по всей округе. Такое вот впечатление складывалось.

Федор Павлович достиг пункта назначения минут за десять. А может, и меньше. На его любимой полянке сегодня днем уже кто-то побывал. Между двух капитальных стволов-бревен дотлевал угасший костерок, в воздухе пахло шашлыком. Пикник устраивали, не иначе.

Лавр опустился на одно из бревен и долго смотрел на угасающие бордовые переливы мелких, уже почти выгоревших угольков. Щемящее чувство тоски понемногу отступало. Лавриков теперь был твердо уверен в том, о чем сказал сегодня в рабочем кабинете Мошкину. Он готов ждать. Ждать, когда Ольга не только поправится, но и сможет быть с ним. И Федору Павловичу сейчас было не важно, сколько времени уйдет на это томительное ожидание. Пусть даже целая вечность. Ну и что, что он уже не пацан. Главное — у него теперь была цель, реальное стремление осуществить безумную на первый взгляд мечту. Под руку случайно подвернулась какая-то корявая палка. Лавр подхватил ее и, наклонившись вперед, поворошил корягой кострище. Его действия нарушили плавное и равномерное течение тлеющего процесса. Над золой взметнулся целый столбик искр. Вспыхнул даже один-единственный язычок пламени, но почти сразу погас.

Лавр насторожился. Чуткий слух бывшего вора уловил едва заметные приближающиеся шаги. Кто-то собирался нахально вторгнуться в его идиллию у костра. И неизвестный пытался сделать это беззвучно. Не рассчитал возможностей обитателя поляны. Федор Павлович распрямился, и его спина напряглась, вытянувшись в ровную струнку.

— Стойте там! — тихо скомандовал он, не поворачивая головы.

Появившийся из темноты Федечка с улыбкой остановился в двух метрах от костра позади отца.

— У всех третий глаз на лбу, а у тебя — на затылке, — усмехнулся он.

Лавриков расслабился и тоже улыбнулся. Правда, к сыну так и не повернулся. Продолжал таращиться на дымящиеся угольки.

— Он почти ослеп, — вынужден был признаться некогда легендарный криминальный авторитет.

Федечка потоптался еще немного на одном месте, затем приблизился к Лавру и тоже сел на бревно рядом с отцом.

— Чего делаешь? — беспечно поинтересовался он.

— Пытаюсь воскресить пламя.

Лавриков и сам удивился невольной двусмысленности произнесенных слов. Их можно было понимать как в прямом, связанном с костром, смысле, так и в переносном. Что как не давно угасшее в душе пламя, это его пылкое чувство к матери Ивана? И Лавр действительно пытался его воскресить. Пытался убедить себя в том, что он еще способен испытывать страсть, способен любить и быть любимым. Вот уж верно говорится: любви все возрасты покорны. «И никакой это не бес в ребро, как думает Санчо. Тоже мне психолог романтических отношений! Сам ведь не лучше».

— Для этого нужны свежие дровишки, — подхватил тем временем завязавшуюся беседу Федечка.

Он воспринял слова отца буквально, и Федор Павлович решил поскорее соскочить с опасной для себя темы, чтобы не ляпнуть еще чего-нибудь лишнего, но уже более существенного по значению. Открыться родному сыну Лавр был еще не готов. Или готов?

— Кто это здесь в понедельник мангалил? — совсем уже по-стариковски недовольно проворчал депутат. — И даже угли не залил.

— Не знаю, пап. — Юный отпрыск пожал худенькими плечами и неожиданно сменил интонации: — Я другими противопожарными мерами занимался.

Федор Павлович сумел уловить эту перемену. Он понял, что сын хочет потолковать с ним о чем-то серьезном, и чуть повернул голову, вопросительно взирая на молодого человека. Федечка тоже открыто уставился в глаза отцу. Тема, основанная на воскрешении потухшего костра и тесно связанная с неизвестными личностями безалаберных мангальщиков, сама собой сошла на нет.

— Лоханулся ты… — опечаленно произнес Федечка, сокрушенно качая головой. — Мальчишку в течение дня довели до крайней степени возбуждения, потом психотропом каким-то траванули, так что пена изо рта брызгала, и… — Юноша с содроганием припомнил минувшие события сегодняшнего вечера, в которых он принял самое активное участие. — Опоздал бы на минуту — быть Ивану в психушке. А уж там — сам понимаешь. Можно сделать все, что угодно…

Лавр намеренно подавил в себе взрыв эмоций, прекрасно понимая, что ими теперь делу все равно не поможешь. Так к чему же попусту бесноваться? Молча передернулся, не отвечая ничего на претензии сына, и плотно сжал губы.

— Пришлось сбегать через дачу к Эдуарду Петровичу, — продолжил свое мрачное повествование Федечка. — Он — доктор. Ваню промыл, ввел что-то успокоительное. Теперь спит мальчик нормально, дыхание ровное. Женщины вокруг раскудахтались было, но я их вниз шуганул…

Некоторое время после того, как сын умолк, завершив неприятную тираду, Лавр продолжал хранить гробовое молчание. Сидел без единого движения, глядя прямо перед собой. Затем склонился и поднял из травы отлетевший холодный уголек. Пальцы Федора Павловича сомкнулись и сжали уголек так, что тот уже через мгновение превратился в черную пыль. Лавр рассыпал ее себе под ноги. Поднял глаза вверх и уже оценил во всей красе величие звездного небосклона.