Шота Горгадзе - Любовь к деньгам и другие яды. Исповедь адвоката

Я открываю папку. Читаю.

«Я, Абрам Левин…»

Я поднимаю глаза. И пока я это делаю, Гарри молча и пристально смотрит на меня из инвалидного кресла.

— Какого…

— Читайте.

«Я, Абрам Левин, находясь в трезвом уме и твердой памяти, настоящим завещаю все свое движимое и недвижимое имущество… место для Ф.И.О.».

— Что это?

— Завещание.

— Я спрашиваю, каким образом…

— Поберегите слюну, адвокат. Я не стану ни отвечать на ваши вопросы, ни выслушивать ваши предположения. Мне искренне безразлично, что вы думаете обо мне. О вас я думаю, что вы — как и все — продаетесь и покупаетесь, а значит, с вами можно договориться.

Итак, обрисую вкратце фабулу дела. Как вы знаете, не так давно на известного бизнесмена Абрама Левина было совершено покушение.

— Которое не удалось…

— Кто вам это сказал?

— В смысле?

— Убийства не было. Но кто говорил об убийстве? Я спрашивал, с чего вы решили, что целью покушения на Абрама Левина была его смерть? Вы даже не прочли документ до конца. Соберитесь. Раньше вы себе такого не позволяли, адвокат…

Где-то в коридоре бьют маленькие колокольцы — звонок в дверь.

— Войдите! — весело кричит Гарри. — Открыто!

Дверь открывается. Шаги по коридору. В комнату своим привычным широким шагом входит Абрам Левин.

— Проходи. Чувствуй себя как дома… — Гарри улыбается. — Папа…

Нас за столом трое: я, Абрам Левин и Гарри.

— Я здесь. Что дальше? — Абрам Левин спокоен.

Гарри Левин тоже спокоен. Порода. Рука, что держит пульт, во всяком случае, не дрожит.

— Прошу вас, адвокат… покажите моему отцу документ.

Я подталкиваю папку по столу в направлении Абрама Левина.

Абрам Левин читает. Читает долго, минут пять, все от первого слова до последнего. Заканчивает. Поднимает глаза на Гарри.

— Подпиши.

Абрам Левин достает из кармана ручку и ставит свою подпись. Вот так просто берет и ставит.

— Превосходно. Спасибо! Я думал, на этой фазе мы задержимся. Теперь вы, адвокат.

Абрам Левин подталкивает документ обратно ко мне, кивает головой. Я подписываю везде, где указана моя фамилия.

— Передайте документ мне, будьте так добры.

Я бросаю папку через стол. Немного не рассчитал, и папка, скользнув по полированной поверхности стола, падает в полуметре от коляски Гарри. Чтобы поднять папку, нужно наклониться.

Гарри смотрит на папку и…

Гарри криво улыбается и…

Гарри наклоняется за документами и…

Гарри выпрямляется — в его руках папка и…

Пистолет.

Гарри поднимает оружие.

Гарри нажимает на спуск.

Оказывается, выстрел из пистолета с глушителем совсем не звучит, как выстрел, он, скорее, похож на звук, с которым вышибает пробку из бутылки с шампанским — «хлоп»! И…

Пуля попадает Абраму Левину точно в грудь: я вижу небольшое аккуратное отверстие в его черном кашемировом пальто.

Абрама Левина отбрасывает назад, вглубь кресла, как если бы он сам вдруг резко откинулся назад: ну устал человек, утомился от долгого разговора и решил откинуться внутрь огромного кресла.

Выражение лица у Абрама Левина странное. Я плохо в этом разбираюсь, но такое выражение не должно быть у человека, только что получившего пулю в грудь.

Абрам Левин смотрит на сына и улыбается. Так не улыбаются жертвы своим убийцам. Так не улыбаются родители своим детям, попавшим в беду.

Глядя на улыбку Абрама Левина, я вдруг понимаю, какой страшный груз вины и боли тащил за собой через жизнь этот умирающий в кресле напротив человек. Глядя на эту улыбку, я понимаю, что дыра в груди Левина-старшего образовалась не здесь и сейчас, но давным-давно, в тот момент, когда его сын пересел в инвалидную коляску по вине отца. Правда, по его ли вине, или же это было одним из тех совпадений, на которые так богата не знающая пощады, слепо прущая вперед, напролом через все ожидания жизнь, я не знаю и вряд ли когда-нибудь узнаю.

Но улыбку на лице Левина-старшего я узнал: это была улыбка облегчения.

В собственном доме, устало откинувшись в глубоком удобном кресле, достигнув всего, о чем мечтает большинство людей — богатства и власти, глядя в глаза своему сыну, умирал долларовый миллиардер Абрам Левин.

Его сын, Гарри Левин, сидел в инвалидном кресле напротив него и был бледен как смерть: забыв опустить руку с зажатым в ней оружием, он слушает наступившую после выстрела тишину. Тишина угрожающе звенит, отражаясь в хрустальных витринках трюмо, она избегает света, прячется по темным углам комнаты, множась и увеличиваясь в пространстве и во времени, угрожая собой, готовясь к чему-то. С этого момента тишина — где бы он ни был и что бы ни делал — станет неотступно преследовать Гарри Левина. Тишина станет у его постели, когда тот захочет уснуть, войдет в его сны и будет первой, кто встретит его поутру. Тишина — его приговор самому себе. Выражение лица Гарри Левина мне тоже хорошо знакомо.

Только что, не вставая со своего инвалидного кресла, он осознал, что все, что делал до сих пор, все, что привело к этому моменту в пространстве и времени, все, к чему он до сих пор стремился, зачем использовал столько времени своей жизни, людей, которых принес в жертву во имя достижения своей цели, все, что предшествовало этому мгновению, вдруг открылось ему в истинном своем свете: это было игрой, игрой, в правила и условия которой он заставил себя поверить, и которые со временем превратились в непреложные законы существования его высокомерной Вселенной, игрой, в которой с поистине дьявольским хитроумием, жестокостью и упорством он, Гарри Левин, победил, победил, несмотря ни на что! И здесь и сейчас, оказавшись у цели, перейдя Рубикон, он наконец получил шанс отвлечься от себя и взглянуть в глаза своему противнику. Глаза, так похожие на его собственные. Ужас отразился на лице Гарри Левина, когда он понял, что смотрит в собственные глаза, ужас понимания, что в этой жуткой, нелепой, самоубийственной игре он обыграл сам себя, ужас, ничем более не скрываемый ужас осознания необратимости произошедшего овладел им полностью, и именно этот ужас не дал ему опустить руку с оружием, как будто бы Гарри Левин еще на что-то надеялся, как будто бы выпущенная им на свободу смерть волшебным образом вернется на место и пуля вернется обратно, на свое место.

Гарри Левин, отцеубийца, слушал тишину и смотрел в глаза Абрама Левина, своего отца, который умирал в кресле напротив.

Ничто не существовало более для этих двоих, кроме них самих, ничто, что раньше так мешало им: вина, боль, самолюбие, деньги, ревность, гордость и высокомерие — все это отошло на задний план, уступая по значимости той, что равняет всех и вся, той, что есть мера всех мер, конец всех концов, предел всех пределов.