Жорж Сименон - Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа

— Клянусь тебе, мать…

Они никогда не называли родителей ни мамой, ни папой. В их доме эти слова могли бы показаться смешными.

— Ты действительно не в состоянии стоять?

— Я попытаюсь… Вот видишь… Я падаю…

Женевьева робко улыбалась, словно извиняясь.

— Где отец?

Этот вопрос волновал и тетку Польдину. Спустившись по лестнице, она увидела, что ее зять с красными глазами и взлохмаченными усами сидел на первой ступеньке лестницы. Взгляд его блуждал.

Нахмурившись, Польдина спокойно вошла, высоко подняв голову, в столовую, мимоходом подняв стул, опрокинутый племянницей. Что-то ей не нравилось, возможно, казалось ненормальным, поскольку она по-прежнему хмурилась, когда села на свое место и проглотила ложку супа.

Машинально она протянула руку к люстре, на которой висела лакированная груша электрического звонка. Прошло несколько долгих минут прежде, чем появилась Элиза, вытиравшая мокрые руки о передник.

— Закройте дверь.

Коренастая толстая Элиза, которой было всего шестнадцать лет, показала на открытую дверь, выходившую в коридор:

— Эту?

Разумеется, поскольку только эта дверь и была открыта! Но Элизе казалось странным закрывать дверь, когда Эммануэль Верн сидел в полном одиночестве в коридоре.

— Что я сказала? Так, теперь подойдите ко мне. Где находился мой зять, когда мы садились за стол?

— Не знаю, мадам.

— Вы видели его или слышали, как он спускался?

— Нет, мадам.

— И вы не видели, как он возвращался?

— Возвращался с улицы? Нет, мадам. Я видела его, когда он выходил из кухни, чтобы попросить у меня булавку.

— Он входил на кухню?

— Да, мадам.

— Когда?

— Незадолго перед ужином.

— Что он с вами сделал?

— Ничего, мадам.

— Вы уверены, что он с вами ничего не сделал?

— Конечно, мадам!

— И даже не пытался?

— Нет, мадам.

— Можете идти.

Девушка вышла в тот момент, когда Эммануэль, успокоившийся, скорее угрюмый, чем подавленный, входил в столовую. Он направился к своему месту, сел, положил руки на стол, отрешенно глядя перед собой.

— Что ты делал на кухне? — неожиданно спросила его свояченица.

Он вздрогнул.

— Я?.. Когда?..

— Не валяй дурака… Ты же знаешь, что со мной этот номер не пройдет… Что ты делал на кухне?.. Если ты не дотрагивался до Элизы, значит, ты замыслил что-то другое…

Было слышно, как наверху кто-то ходит. Воздух в комнате утратил былую плотность и даже, если можно так сказать, свой запах.

— Почему ты не отвечаешь?

— Я?

Взгляд Эммануэля упал на пустые стулья. Он остался один на один с Польдиной, буквально испепелявшей его взглядом.

— Дай мне булавку…

— Какую булавку?

— Ту, что ты выпросил у служанки…

Он поискал булавку на отвороте пиджака, но не нашел ее.

— Почему ты дрожишь?

— Я не дрожу.

— Почему ты не осмеливаешься смотреть мне в глаза?.. Ты ведь знаешь, что значит этот твой вид, не так ли?

Эммануэль хотел встать и выйти. Он отчаянно ждал, что вот-вот раздастся звонок в дверь, но доктор задерживался.

— Что ты еще сделал?

В какое-то мгновение можно было подумать, что он ей ответит. Он зло поглядел на нее. Его ноздри раздувались от гнева. Но буквально сразу же он отвернулся, опустив плечи.

— Эй! Что ты еще сделал, мой маленький Эммануэль?

На этот раз тетка Польдина заговорила сладким голосом, голосом, наполненным предательской нежностью, с обманчивыми ласковыми интонациями.

— Я все равно узнаю!.. Ты прекрасно понимаешь, что я узнаю…

Наконец раздался звонок! Зять пошел открывать, а Польдина осталась одна в столовой, задумчиво опустив ложку в суп. Она не думала ни о чем конкретном, однако у нее в голове родилась идея. Возможно, ее удивил вкус остывшего супа?

Польдина фыркнула, попробовала еще глоток, затем наклонилась над супницей.

— Он не осмелился бы… — прошептала она.

Тем не менее она встала, направилась к буфету и вынула маленький пустой графин.

Наверху раздавался добродушный густой голос доктора, который считал себя обязанным смеяться вместе с больными и рассказывать им всякие смешные истории.

Когда Жак спускался, он встретился с теткой, которая поднималась, пряча под шалью какой-то предмет.

Элиза поставила разогревать козлобородник, спрашивая себя, сядут ли они снова за стол. Сквозняк, ворвавшийся неизвестно откуда, вовсю разгуливал в доме, создавая то тут, то там впечатление пустоты.

Как кипящее молоко неожиданно опускается при соприкосновении с любым предметом, так и внутреннее возбуждение обитателей дома спадало, едва к ним приходил посторонний человек. Леопольдина Лакруа, которую дети звали теткой Польдиной, стоя возле двери столовой и поглядывая на лестничную клетку, сказала Элизе:

— Уберите со стола.

Польдина хладнокровно обвела комнату взглядом и поправила стул, который выбивался из ряда.

Она не считала себя обязанной подчиняться этим таинственным правилам, преображавшим дом при появлении незнакомца. Эммануэль Верн бесшумно проскользнул в столовую, придя неизвестно откуда, и занял свое место, словно в ожидании представления. Ему вовсе не было нужды смотреть на свою свояченицу: они заключили перемирие. Они оба прислушивались к шагам на лестнице и одновременно поворачивали головы. Польдина придала губам выражение, заменявшее ей улыбку.

— Проходите, доктор… Садитесь…

Доктор Мальгрен, которого все звали доктором Жюлем, посещал дом еще во времена нотариуса Лакруа, когда обе сестры, барышни Лакруа, как их называли, заплетали белокурые волосы в косы, спадавшие им на спину. Доктор был низеньким, лысым, круглым и лоснящимся от пота. На его губах играла наивная улыбка, никоим образом не гармонировавшая с проницательным взглядом глаз.

Он сел на указанное место, вытянул короткие ноги и принялся играть с брелоком, висевшим на цепочке от часов. Матильда бесшумно вошла в комнату, сделала жест, словно извиняясь, и встала возле камина.

— Вы, конечно, выпьете стаканчик? Матильда, передай сигары…

Так издавна было заведено в доме. Дочери нотариуса Лакруа видели, как посетителей, которых усаживали в кресло со спинкой, всегда угощали стаканчиком коньяка и сигарами. И разговор о серьезных вещах всегда начинался только после того, как посетитель делал первый глоток и выпускал несколько колец дыма в сторону люстры.

— Что вы об этом думаете? — наконец спросила Польдина.

Матерью была Матильда, но все считали естественным, что вопрос доктору задала старшая сестра.

— Знаете ли, — ответил доктор, — очень трудно поставить диагноз сразу же… Что-то назревает, это очевидно… Но что?

Он грел стаканчик в короткой руке с морщинистой, словно шелковая бумага, кожей.