Жорж Сименон - Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа

— Полагаю, это не заразно? — продолжала настаивать Польдина. — Завтра приезжает моя дочь, а если…

— Нет, я так не думаю!.. Честное слово… Нет никаких причин…

По привычке доктор отвечал на все вопросы, но чувствовалось, что он сам не придавал случившемуся ни малейшего значения. В разговор вмешалась Матильда. Едва она заговорила, как стало ясно, что она не могла скрыть недоверие.

— Как вы объясните, что Женевьева больше не в состоянии стоять?

— А что вы хотите, чтобы я вам ответил? Я не могу объяснить… Необходимо, чтобы болезнь проявилась… В данный момент…

— Эти симптомы, какие болезни они предвещают?

— Самые разные… Сейчас слишком рано об этом говорить…

Этот разговор не смог испортить ему удовольствие от сигары и коньяка. Несмотря на внешнее замешательство, он думал о многих других вещах и подмечал мельчайшие детали. После смерти его жены, двадцать пять лет назад, в доме доктора ничего или почти ничего не изменилось, и он в свои семьдесят два года жил в обстановке, которая всегда, если можно так выразиться, была ему знакома.

Но, несмотря на это, его дом отнюдь не производил впечатление незыблемости дома сестер Лакруа. Пока Польдина говорила, доктора внезапно поразила одна мысль: обе сестры были замужем. Леопольдина — за туберкулезником, жившим в Швейцарии, а Матильда — за Эммануэлем Верном. Значит, официально старшая сестра носила фамилию Деборньо, а младшая — Верн. Дочь Леопольдины, о приезде которой сообщила ее мать, звали Софи Деборньо. Женевьева и Жак были Вернами.

Тем не менее это не мешало людям по-прежнему говорить о доме Лакруа и считать всех его обитателей тоже Лакруа.

Даже доктор Жюль сказал своей экономке, быстро выходя из-за стола: «Я иду к сестрам Лакруа!»

Леопольдина, которую ничто не могло заставить отказаться от своей идеи, спокойно спросила:

— Говоря между нами, считаете ли вы, что когда-нибудь она станет немного другой?

— Но…

— Вы можете говорить честно. Когда она родилась, мой зять неважно себя чувствовал, однако это сочли необходимым скрыть от нас. Вы, как и мы, знаете, что Женевьева плохо развивалась. И я иногда спрашиваю себя, правильно ли мы поступили, сделав для ее блага то, что сделали. Ведь, в конце концов, если ей теперь суждено остаться калекой и многие годы жить…

На лице Матильды не дрогнул ни один мускул. Прикрыв глаза, сложив руки на животе, она смотрела на ковер.

— Душа моя, мы, медики, видели столько чудес, что…

Эммануэлю не предложили ни спиртного, ни сигару. Он, разумеется, был там. Но никто не обращал на него внимания. Доктор дважды бросил украдкой взгляд на черные круги под его глазами, на тонкие и глубокие ямочки возле ноздрей. Но наибольшее беспокойство вызывала у доктора одутловатость щек, которые, казалось, были сделаны из рыхлой безжизненной материи.

— Еще стаканчик, доктор?.. Ну что вы!.. Вы же промокли… Кажется… — Она прислушалась. — Я думаю, что дождь наконец прекратился… Возвращаясь к Женевьеве…

Она не закончила фразу, подошла к открытой двери и спросила ровным голосом, глядя в темный коридор:

— Почему ты не входишь?

Это был Жак. Он вошел, менее ловко, чем другие, придав лицу соответствующее выражение, и сел в углу, за спиной доктора.

— Предполагая, что это произойдет… — продолжила Польдина.

— Прошу прощения. Что произойдет? — перебил ее доктор, напустив на себя простодушный вид.

— …что она станет калекой. Я всегда полагала, что она станет ею когда-нибудь… Что вы нам посоветовали бы?

— Мне трудно заранее вам сказать…

Создавалось впечатление, что Польдина рассматривала возможность избавиться от больной, как от непокорного животного.

— Какой тип дома ей подойдет? — уточнила она. — Берк занимается только болезнями костей, не так ли?

Раз в четверть часа, не чаще, кто-нибудь проходил по улице, на которой стояли только большие дома с герметичными ставнями, где текла скрытая от посторонних глаз жизнь, такие, как дом Лакруа. Дождь перестал. С карнизов время от времени падали крупные капли.

Наконец дверь открылась. Маленькая, еще очень подвижная фигура спустилась по ступенькам. Леопольдина сказала безмятежным голосом:

— Спасибо, доктор!.. До завтра… Приходите не слишком поздно…

Затем дверь закрылась. Польдина повернулась, и ее лицо приобрело иное выражение. Несколько секунд она стояла на пороге, обводя всех по очереди взглядом.

— Чего вы ждете? — выговорила она.

Молчание. Наконец она сказала:

— Вы разве не поняли, что он просто старый дурак?

Молодой человек поцеловал отца в обе щеки, а Эммануэль Верн ритуальным жестом перекрестил большим пальцем лоб Жака.

— Спокойной ночи, сын.

— Спокойной ночи, мать.

— Спокойной ночи, Жак.

Матильда вышла из комнаты дочери и сказала:

— Вьева отдыхает… Она никого не хочет видеть…

Польдина была в своей спальне, смежной с большой комнатой, которую называли кабинетом. Дом был просторным, настолько просторным, что после смерти нотариуса сестры не сочли необходимым использовать его контору, занимавшую целое крыло на первом этаже.

Один Жак спал на третьем этаже. Он медленно поднимался по лестнице, а его родители вошли в спальню и закрыли дверь.

Несмотря на привычку, эти минуты вот уже семнадцать лет были самыми трудными. Матильда машинально заперла дверь и положила ключ на ночной столик. Затем она, время от времени вздыхая, сняла платье, надела на комбинацию вылинявший пеньюар и села за туалетный столик из красного дерева, на котором стояло зеркало.

Если ее муж имел несчастье ходить взад и вперед, пока она причесывалась, она не говорила ни слова, но оборачивалась и следила за ним трагическим взором.

Ему было предписано ложиться немедленно. Он имел право почитать книгу, но не имел права курить. В противном случае его жена распахивала окна настежь.

Кровати разделял круглый столик, на котором стоял только один ночник. Примерно через полчаса Матильда легла со вздохом облегчения и жестом, который никогда не менялся, щелкнула выключателем. Комната погрузилась в темноту.

Вот и все! День прошел! Остальное продолжалось более или менее долго, в зависимости от обстоятельств. Иногда Матильда целый час ворочалась, каждый раз вздыхая. А иногда она засыпала довольно быстро. Но порой после нескольких минут тишины было слышно, как она шмыгала носом, искала носовой платок под подушкой, сморкалась. Это означало, что она плакала.

Верн ждал с открытыми глазами. Наконец, наступал момент, когда день заканчивался и для него.

Что касается самого события, то оно произошло семнадцать лет назад. И все эти семнадцать лет никто в доме о нем не говорил.

Это случилось наверху, в мастерской, которую Эммануэль Верн обустроил себе на чердаке вскоре после свадьбы. Именно там он работал, тщательно реставрировал картины, которые ему доверяли антиквары Парижа и окрестностей.