Нельсон Демилль - Во всем виновата книга. Рассказы о книжных тайнах и преступлениях, связанных с книгами

Старик положил огромное меню на стол. На его лице читалась растерянность.

– Не знаю… – сказал старик, еще раз посмотрел в меню и наконец заказал блюдо – самое дешевое, насколько было известно Альтману.

– Суп из лущеного гороха? И все?

Старик кивнул.

– Ну, как хотите.

Альтман повернулся к официанту.

– Суп из лущеного гороха для моего доброго друга.

Когда принесли суп, стало ясно, что старик голоден. Об этом можно было догадаться и раньше по его птичьей хрупкости и обвисшей коже. Альтман не впервые видел голодного человека и поэтому удивился, даже немного встревожился из-за того, что тучные американские годы стерли из его памяти лица этих призраков: запавшие щеки, провалы глаз… Старик жадно откусил сразу два куска от хлеба, который подали к супу, торопливо вытер рот и откусил еще два.

По-немецки это называется Fressen – «есть как животное».

– Вы были правы, – сказал старик. – Здесь замечательно готовят.

Альтман кивнул:

– Венский шницель тоже выше всяких похвал. Иногда я беру сэндвич «Рубен». Доктор говорит, что мне вредна копченая говядина, но я ее обожаю. Что толку ограничивать себя на склоне лет? Мы все рано или поздно умрем.

– Да, мы все умрем, – согласился старик.

Он с хлюпаньем всосал суп из ложки, после чего словно увидел себя глазами Альтмана: голодный и поэтому жалкий. Старик неторопливо положил ложку и медленным, печальным жестом убрал прядь седых волос со лба.

– Да, мы все в конце концов умрем, – повторил он, – и уже не сможем загладить свою вину.

– Вину за что?

– За наши преступления, как я уже говорил.

Альтман взглянул на сверток, который лежал рядом с ним, на столе у окна. Быть может, это исповедь? После Мировой войны царила такая страшная нужда, что ходили слухи об убийствах и даже о каннибализме. Неужели этот несчастный старик?..

«Хватит выдумывать», – сказал себе Альтман. И все же присутствие рукописи будоражило его воображение, словно дверь, за которую неудержимо хочется заглянуть.

– Это рукопись? – Он кивком указал на сверток. Старик наклонил голову в знак подтверждения. – В ней говорится… о вас?

Старик снова наклонил голову. Ему явно не хотелось говорить об этом, и Альтман решил зайти с другого бока.

– Наверное, вам нелегко пришлось после войны?

– Очень нелегко. – Старик направил на Альтмана пытливый взгляд, в котором, казалось, сквозила давняя злоба. – Это просто ужасно, что с нами сделали.

– Да, ужасно, – согласился Альтман. – Настоящий кошмар. К нам относились как к монстрам, способным на любое зверство. Все эти выдумки о жестоких гуннах… Большей частью их распространяли британцы, но и американцы тоже. Чудовищное нагромождение лжи.

– Бесстыдная ложь!

Старик оскалился, с трудом сдерживая злость. Альтман удивился и встревожился.

– Родина Бетховена! Родина Гёте! – с яростью добавил старик. – Будто бы мы убивали детей. Убивали женщин и стариков. Ложь, наглая ложь!

– Вы правы. Цивилизованные люди на это просто не способны.

Старик отвел глаза – его внимание опять приковал мир за окном. Казалось, он сдерживается из последних сил. Через мгновение он снова посмотрел на Альтмана.

– Ваш дядя преподавал английский язык. В реальной школе. Я учился у него.

– Правда?

– Превосходный учитель.

Альтман слегка откинулся на спинку стула.

– Неловко признаваться, но я никак не могу вас вспомнить.

– Вы младше меня. Мне пришлось покинуть реальную школу в тот самый год, когда вы поступили.

– Значит, мы не были одноклассниками?

Старик покачал головой:

– Мое имя ничего вам не скажет. Я видел вас в школе. Вот и все. На игровой площадке или в коридорах. Иногда вместе с вашим дядей.

Он улыбнулся – едва заметно, но при этом тепло.

– Я восхищался вами. Все говорили, что вы очень умны. Прекрасно успеваете по математике. И по английскому.

Старик протянул дрожащую руку к ложке, но тут же отдернул, точно боялся вновь оказаться в унизительном положении.

– По всем предметам, – добавил он.

Затем он снова посмотрел в окно и, слегка помедлив, взглянул на Альтмана.

– Мне семьдесят девять, – сказал он.

– А мне – семьдесят пять, но в нашем возрасте это небольшая разница. Мы с вами – два старика, вот и все.

Старик улыбнулся, но взгляд его оставался безрадостным, словно он тонул в море дурных, если не кошмарных воспоминаний. Альтман подумал, что он, конечно же, бежал в Америку в поисках земли обетованной, как и многие другие немцы в прошедшие десятилетия, – но не сумел ее обрести. Да, жизнь несправедлива. Вспомнилась латинская фраза, услышанная от отца – что-то из Горация: «Mutato nomine de te fabula narrator?» («Лишь имя стоит тебе изменить, не твоя ли история это?») [34] Квинт Гораций Флакк. Сатиры (пер. М. Дмитриева). .

«Как это верно!» – решил он, припомнив собственное бегство из смертоносного водоворота.

Старик словно прочел мысли Альтмана или, по крайней мере, угадал их направление.

– Я не мог найти себе места после войны, – сказал он. – Повсюду царил хаос, множились беды. Не сомневаюсь, что вы помните эти времена.

– Боюсь, даже слишком хорошо.

Взгляд старика похолодел.

– Унижать людей опасно. Загнанный в угол человек становится животным.

Альтман кивнул:

– Вы правы. В таких случаях людям нужен герой, как я сегодня уже говорил. Прирожденный лидер. Но герой не может изменить судьбу нации.

Старик согласился:

– Мы искали такого человека. Действительно искали. Но вы совершенно правы. Он не смог бы ничего изменить. Историю творят великие силы, а не отдельные люди. – Он улыбнулся. – Вы так умны, герр Альтман, столько всего знаете.

Альтман постарался пропустить лесть мимо ушей.

– Я не марксист, – сказал он, – но кое в чем Маркс был прав. За великими событиями стоят великие силы. Человека несет река истории. Он не может управлять течением или изменить русло.

– Верно.

Старик мрачно, почти горько улыбнулся.

– В юности я мечтал изменить мир, – с грустью произнес он тоном маленького человека, который признается, что когда-то мечтал стать великим.

Этот тон настолько тронул Альтмана, что он похлопал старика по руке.

– Конечно. В юности все мечтают изменить мир.

– Но, слушая вас, я уяснил, что никто и ничто – ни человек, ни книга – не может изменить историю. Пустячные вещи изменяют другие пустячные вещи, только и всего. Как с теми баварскими парнями. Кто-то кому-то что-то прошептал или послал телеграмму, и для них все было кончено. – Он пристально посмотрел на Альтмана. – Они были маленькими людьми, и маленькая вещь отняла у них жизнь.

Альтману вновь стало не по себе под взглядом старика.

– А школьный задира может изменить жизнь только того, кого задирает, – добавил тот.