Ольга Ракитина - Гувернантка

— Когда проводилась выемка бумаг Николая Дмитриевича вы не обратили наше внимание на отсутствие среди них столь важного для следствия документа, как дневник, — Алексей Иванович старательно избегал говорить о Николае, как о покойнике, не желая травмировать родителей, — Никто не ставит вопрос о его умышленном непредставлении, мы понимаем, сколь тяжел был для вас тот момент. Следствию доподлинно известно, что дневник существует, он не мог быть уничтожен случайно или по недомыслию. Так же нам известно, что сам Николай свой дневник не уничтожал, — тут, конечно, Шумилов блефовал, но следовало упредить возможное возражение родителей, — на этом настаивает обвиняемая Мариэтта Жюжеван. Это тетрадь в рыжей сафьяновой обложке и сейчас она находится где-то в доме. Обычно она хранилась в письменном столе в комнате Николая.

В комнате повисла тяжелая тишина, нарушаемая только звуками улицы, проникающими через приоткрытое окно. Родителя явно не хотели отдавать дневник, но при этом они были застигнуты врасплох и не знали как себя повести.

— Господин полковник, мы ОБЯЗАНЫ приобщить тетрадь к делу, — продолжал давить Шумилов, — И Вы обязаны её выдать. Напомню Вам содержание статьи 368 «Устава уголовного судопроизводства» Российской Империи: ни присутственные места, ни должностные или частные лица не могут отказываться от выдачи нужных к производству следствия письменных или вещественных доказательств. Нарушая эту статью…

— Я не отказываюсь, — негромко сказал полковник, многозначительно взглянув на жену, — Вы, разумеется, получите дневник Николая.

Софья Платоновна поджала губы, на переносице образовалась вертикальная складочка. Открыв дверцу бюро, она запустила руку куда-то вглубь и выудила рыжую сафьяновую тетрадь.

— Это не специально так получилось, просто в момент обыска у Николашеньки ее не было в столе, просто… в то ужасное утро она лежала… совсем в другом месте… — Софья Платоновна запиналась, выдавливая из себя слова, и глаза ее бегали как у нашкодившего котенка, — … среди его учебников, которые он читал в последнее время… Мы даже не можем сказать, как это получилось… и совершенно упустили из виду, когда шел осмотр вещей…

Шумилов взял тетрадь, пролистал наспех. Это был именно дневник.

— Благодарю. Я напишу Вам росписку, пригласите прислугу, дабы она засвидетельствовала, — проговрил Алексей Иванович.

Через пять минут он уже был на набережной Мойки. Ноги быстро несли его назад, в прокуратуру; не терпелось сесть за стол и внимательно изучить записи Николая Прознанского. «Ну, полковник, ну жук!» — размышлял Шумилов по дороге, — «Разоблачает гувернантку, а сам пытается утаить от следствия такую важную улику, как дневник! Да, впрочем, разве только полковник? Как там говорится? — муж и жена — одна сатана. Только пока непонятно, кто кем руководит. Жюжеван ведь именно мамашу Николая называла своим главным недругом жену. И с чего бы это? Что они не поделили?»

Алексея Ивановича разбирало любопытство, что же такое секретное таил в себе этот дневник, раз родители постарались утаить его? Шумилов подошел к чугунным перилам, остановился на узеньком тротуарчике, практически перегородив его. Раскрыл тетрадь и неспеша пролистал страницы. В дневнике не было никаких вложений, характерных для подобного эпистолярного творчества, как-то, записочек, открыток, засушенных цветочков. Просто записи чернилами. Причем не ежедневные. На последней странице несколько фраз были густо замазаны тушью, да так, что прочитать их казалось невозможным. «Уж не эти ли строки являются причиной сокрытия тетради?» — подумал Алексей Иванович. Он всё более укреплялся во мнении, что главные секреты этого расследования еще только ждут разгадки.

Вернувшись на свое рабочее место, Шумилов углубился в чтение дневника Николая Прознанского. Первая запись в нем датировалась сентябрём 1877 года, т. е. была сделана примерно за полгода до смерти. К дневнику Николай Прознанский возвращался нерегулярно, как правило делая записи два раза в неделю. Обычно он описывал события, иногда пересказывал беседы, показавшиеся ему в силу каких-то причин любопытными — как раз то, что обычно заносят в дневник молодые люди.

Прежде всего Шумилов обратил внимание на то, что ни в одной строчке дневника не упоминалась связь с гувернанткой. Ни в каком виде. Мог ли вчерашний гимназист обойти молчанием такой животрепещущий для него момент жизни, как «взрослая» связь с женщиной, со всеми сопутствующими новыми впечатлениями? Хотя с другой стороны, если верить полковнику, не такие они были и новые, эти впечатления, если только эта связь в самом деле началась почти 3 года назад, когда Николаю было 15 лет.

Нигде в дневнике не было рассуждений о политике, ни под каким соусом не высказывались не то что радикальные, а даже просто критические суждения. Зато в некоторых записях автор изливал свое мрачное настроение, тоску, и именно эти обратили на себя особенное внимание Шумилова. Так, в ноябре Николай писал: «Смешно разочаровываться в моим годы! Чем больше живешь, тем больше узнаешь, тем больше видишь, что многие мысли неосуществимы, что нет никогда и ни в чем порядка. Должен ли я упрекнуть себя в чем-нибудь? Много бы я ответил на этот вопрос, если бы не боялся, что тетрадь попадет в руки отца или кому-нибудь другому и он узнает преждевременно тайны моей жизни с 14 лет. Много перемен, много разочарований, многие дурные качества появились во мне. Кровь моя с этого времени приведена в движение, движение крови привело меня ко многим таким поступкам, что, при воспоминании их, холодный пот выступает на лбу».

Узнал из дневника Шумилов и точную дату поездки компании молодых людей в бордель. Произошло это 16 января. Николай довольно откровенно описал переживания своего конфуза, хотя понять что же именно там с ним случилось из этой записи было невозможно: «Наперёд знал, что ничего путного из этой затеи не выйдет, а всё равно поехал. Хорошее, богатое заведение, девочки одна к одной, полячки из Варшавы и Лодзи. Сидел, пускал слюни, презирал себя. Тянул время, оттягивая момент своего окончательного мужского фиаско. Играл на гитаре, пел куплеты на матерные стихи Лермонтова и Полежаева. Стоявшая позади моего кресла барышня дышала в затылок и ложилась на плечи грудью, в результате чего произошел тот самый конфуз, которого мне любой ценой следовало избежать. Постарался не показать вида, изобразил будто налился шампанским. Хотя я и выпил больше двух бутылок (это по червонцу-то каждая!) остался трезв, как стеклышко. Как тяжело сознавать себя ничтожеством!»

Другая примечательная запись датировалась 21 января. «Сила воли выработалась из упрямства и спасла меня, когда я стоял на краю погибели. Я стал атеистом, наполовину либерал. Дорого бы я дал за обращение меня в христианство. Но это уже поздно и невозможно. Много таких взглядов получил я, что и врагу своему не желаю додуматься до этого; таков, например, взгляд на отношения к родителям и женщинам. Понятно, что основываясь на этом и на предыдущем, я не могу быть доволен и настоящим.» «Интересно, что молодой человек имел ввиду, говоря о своём порочном взгляде на родителей и женщин? — подумал Шумилов, — Уж не поездку ли в бордель? Но только при чем тут родители? Нет, было, видимо, еще что-то, совсем другое.»