Аркадий Гендер - Дотянуться до моря

*****

Мне снилось, что мама умерла. Что Марина пришла в нашу старую квартиру в Строгино и открыла дверь своими ключами. «Наталья Ильинична-а!» — позвала она с порога и, не услышав ответа, прошла в спальню. Мама встретила ее, сидя на кровати, в одной ночнушке и накинутом на ее старчески заострившиеся плечи темно-фиолетовом халатике. «Во-первых, не Наталья, а Наталия, — фыркнула она Марине вместо приветствия. — Неужели так трудно запомнить? А во-вторых: ну, что, угробили бабку? Лежу тут одна, сил нет даже воды попить, и никто не звонит, никому я не нужна. Повалялась я так, повалялась, тут папа меня позвал, говорит: «Чего ты мучаешься, иди сюда, здесь лучше, на этом свете тебе делать больше нечего». Ну, я и ушла, ну вас к чертовой бабушке». Мама недобро смотрит на опешившую Марину исподлобья, потом ложится, вытягивает ноги, складывает руки на груди и закрывает глаза. «Наталия Ильинична! Наталия Ильинична!» — зовет ее Марина, но тщетно. Мамины глаза закрыты, ни один мускул не дрогнет на ее лице, — она так искусно притворяется, что создается полная иллюзия того, что мама умерла.

Звонок мобильного подбросил меня с постели. На часах был полдень, и звонила Марина. Удивительно, но я совершенно точно знал, что сейчас услышу.

— Арсюшенька, ты только не волнуйся, — раздались в трубке Маринины всхлипы. — Я пришла к маме, а тут… В общем, нет больше мамы.

Обостренное чувство нереального толкнуло, пространство, все ускоряясь, понеслось на меня. Черный двухклавишный выключатель на стене начал страшно увеличиваться в размерах, как если поворотом колесика мышки делаешь все крупнее фотографию на экране компьютера. Вот он уже прямо у меня перед глазами, чудовищно-огромный, вот он уже вокруг меня, то есть я внутри его. Я вижу все его исполинское нутро, планочки, пластиночки, прикрученные винтиками медные проводочки. И все это все растет, увеличивается, я уже внутри одного из проводов, среди молекул меди (медь по латыни — cuprum, я помню это), а мимо проносятся на маленьких велосипедиках посыльные-электроны, нежно сжимая в руках горошинку электрического заряда.

— Как она умерла? — спросил я Марину, с трудом выныривая из выключателя. — Когда?

— Видимо, во сне, — хлюпнула носом она. — А когда? Ночью, этой ночью, наверное, она еще не совсем… холодная. Я вызвала скорую, они, наверное, смогут точнее сказать.

— Да, пусть скажут точнее, — с непонятным чувством важности этой задачи сказал я.

Я представил, как мама, еще живая, лежит и слышит мои звонки, знает, что это звоню я, но не может ответить, и из моих глаз потекли слезы.

— Надо похоронить маму по-человечески, — говорю я. — Ты сможешь там организовать все без меня?

— Да, да, не волнуйся! — отвечает Марина. — Я все сделаю, не беспокойся об этом. Кирилл со мной, он поможет.

— Хорошо, созвонимся, — говорю я.

— Да, созвонимся, — отвечает Марина.

В трубке наступила тишина. Я отнял телефон от лица, но тишина неотлипаемо приклеилась к уху, пролилась внутрь, заполнила черепную коробку вязкой пупырчатой жижей. Не стало шелеста тополиных листьев и голубиного гугуканья за окном, громкого тиканья часов на стене, раздраженного ворчания старого холодильника на кухне. Не стало звуков, не стало ничего, наступила — пустота. Я вспомнил, как ранней весной 92-го умер отец. Денег тогда не было практически совсем, мы с Мариной еле наскребли нужную сумму, чтобы рассчитаться за все кладбищенские дела, на хоть мало-мальски пристойные поминки отдала всю заначку мать. Помню себя, стоящего над разверстой могилой на Митинском, помню стук лопат и тихое матюкание наткнувшихся на валун могильщиков. Я думал о том, как же мало времени за всю мою жизнь я общался с отцом, о скольком я еще хотел бы с ним поговорить. Я плакал, коря себя за то, как подростком стеснялся отцовых объятий, как стыдился лишний раз сказать: «Я люблю тебя, пап», считая это недостойными мужчины соплями. Было худо, очень худо, но такого ощущения пустоты, как сейчас, все-таки не было.

Меня вернул к действительности колокольные удары поворачиваемого в замке ключа. Как всегда радостно улыбающийся Колька вкатил отца на его тачанке. Леху не было видно за полном всякой снеди пакетом, из которого высоточным шпилем торчало горлышко вечной Хортицы.

— Во, дядь Арсений! А мы с батей уже в магазин метнулись! — с порога закричал Колька. — И мороженого снова купили, апельсинового!

Я поднял на него глаза, и парень сразу осекся.

— Ой, чего это вы такой, дядь Арсений? — забеспокоился он. — Случилось чего?

Из-за пакета выглянул встревоженный Леха, внимательно посмотрел на меня и повернул голову к сыну:

— Ша, не блажи! Похоже, кто-то помер.

Потом мы сидели с Лехой на кухне и молчали.

— На, выпей, — пододвигал мне рюмку Леха. — Выпей, полегчает!

Я взял рюмку, уже выпил почти, но снова поставил на стол.

— Нет, не буду, — решительно закрутил головой я. — Нельзя, ехать надо.

— Ехать? — изумился Леха. — Куда? Домой? Так ты же в розыске, твоя карточка, небось, на всех таможнях! Сразу после пересечения границы тебя и примут. С распростертыми, так сказать.

— А что делать? — поднял я на Леху безнадежные глаза. — Мне там надо быть, с мамой проститься. Я не могу не ехать.

Леха крякнул, с размаху махнул рюмку.

— Бать, ты помнишь Игорька Журбея? — подал из комнаты голос Колька. — Байку его про то, как они в прошлом году в Россию сгоняли?

— Как это? — навострил уши я.

— Да ты слушай его! — махнул рукой Леха. — Будто бы двое пацанов местных прошлым летом были у бабки одного из них в гостях. А живет та бабка верстах в тридцати от Харькова в деревушке — Пыльная называется. От нее до границы с километр, не более. И, дескать, все там местные спокойно через ту границу в Россию ходят. Ну, и эти двое тоже за приключениями потянулись, сходили, якобы, за кордон. Только я не верю россказням этим ни на грош. Знаю я цего Журбея и того байстрюка, который с ним — бездельники и ветрогоны, им соврать или даже стырить шо, как мне воды напиться.

— Они доказательство с той стороны принесли, — обиженно пробасил Колька. — Водку российскую и консервы.

— А то москальской водки и харчей у нас в магазинах нэмае! — всплеснул руками Леха. — О, нашли доказу богатую!

— Таких — нету, бать! — высунувшись на кухню, затряс головой Колька. — На тех харчах из России, что у нас продаются, обязательно надписи есть по-украински, состав, там, срок годности и все такое. А на тех все по-русски, ни словечка на мове, и марка акцизная на бутылке российская.

— Прямо ты сам видел! — скорежив губы, передразнил сына Леха.

— Видел и сам харч тот ел, — с уверенностью отразил выпад отца Колька. — Да и не главная это доказа.

— Не главная? — нахмурился Леха. — Не понял! А ну, колись!