Алексей Биргер - Москва - Варшава

То была их первая встреча. В начале мая восьмидесятого года, когда Гитис Янчаускас готовился к защите диплома. Повар знал о Гитисе все. Но «вести» он его поручил людям солидным, не мелким «стукачикам», которые капали на своих друзей-студентов. Мелкие стукачики были отстранены от сбора действительно интересующих Повара сведений — чтобы кто-нибудь из них, узнав, какая именно информация требуется об этом парне с литовской фамилией, не сболтнул лишнего и не засветил, для каких дел готовят Янчаускаса, вне его ведома и согласия. Больше того, этим стукачикам намекнули, что Янчаускас — элемент нежелательный, но безвредный, поэтому сведения на него приветствуются ровно в такой же мере, как на других студентов, «перегружать» не надо. Так Янчаускас и оставался под дополнительным наблюдением — и был застрахован от того, что какой-нибудь слишком ретивый идиот раздует до скандала одну из его мелких выходок.

Да, Янчаускас был идеальной кандидатурой. По всему, что докладывали Повару, он вполне четко представлял его портрет: психологически устойчивый, немного заводной, но при этом умеющий мыслить ясно и логически, умеющий скрывать свою порывистость за «гранитным» прибалтийским выражением лица… Литовские корни и литовская фамилия гарантировали, что он почти не будет вызывать подозрений, в какую страну его ни направь. Наоборот, будет принят тепло и радушно. Все знали, как трепетно литовцы лелеют мысль о независимости своей страны, как переживают, что она стала частью Советской империи (Повар воспринимал СССР именно как империю, и именно империю он защищал: мысль о защите «большевистского интернационала» была ему глубоко противна; почитывая материалы по истории российских спецслужб, Повар всегда думал о том, что Дубельт был умнее Бенкендорфа, Дубельт создал четкую систему борьбы с врагами государства, а Бенкендорф слишком часто тонул в мелочах, и даже Пушкина, почти прирученного императором, умудрился вновь разозлить — и Повару, учитывая исторический опыт, хотелось быть Дубельтом, а не Бенкендорфом), и литовское происхождение само по себе почти становилось своеобразным пропуском в компании «правозащитников», что в СССР, что в Западной Европе.

И у этого толкового, с мозгами и «внутренним упором» парня было сейчас ещё одно бесценное качество: озлобленность на мир. От Повара не укрылось, что заявление на брак Гитис Янчаускас и Наталья Решетова подали в очень скором времени после того, как Янчаускас получил предновогоднюю посылку из Польши. Эта посылка была явно воспринята им как уведомление от его полячки, что их отношения продолжаться не могут. Вот он и закусил удила: мол, раз ты так, то я тебе покажу!

Повар предельно ясно видел все эти душевные порывы и муки — какой же ещё Янчаускас юнец, зеленый юнец! — и они его забавляли. Конечно, на самом деле все не так. Подобные романы с разрывами и роковыми страстями могут длиться долго, очень долго, порой десятилетиями. Но хорошо, что Янчаускас воображает, будто жизнь у него кончилась, и хочет «отомстить подлому миру за погубленную жизнь». В таком состоянии люди и попадают на крючок. И наживка, на которую они вернее всего клюнут, очевидна.

«Пора!» — решил Повар. Сейчас этот литовец слабее всего. А вот если он закостенеет в своем горе, то может стать менее податливым.

Гитиса Янчаускаса остановили на улице и очень вежливо пригласили на собеседование — и повезли его не на Лубянку, а на одну из служебных квартир, близ Покровки, квартирку милую, ухоженную и уютно обставленную.

И вот Повар внимательно разглядывал молодого человека, сидящего напротив него, через журнальный столик.

— Я думаю, вполне понятно, что, чем бы ни кончилась наша беседа, она должна остаться в тайне, — сказал Повар.

Янчаускас кивнул.

— И ещё могу сказать, — Повар говорил медленно и веско, — что я настолько вам доверяю, что не собираюсь требовать подписку о неразглашении.

— Чем я для вас вообще интересен? — спросил Янчаускас.

— Вот это разговор! — одобрил Повар. — Вот это сразу видно стоящего паренька, который умеет брать быка за рога. Правильно, зачем нам предисловия и околичности? Вот, смотри, — и Повар выложил перед ним несколько фотографий.

Янчаускас изучил один за другим эти фотоснимки веснушчатой девушки из породы «миловидных простушек» — сделанные в разных ракурсах и в разных обстоятельствах. Вот только её лицо. Вот она переходит улицу. Вот она на выходе из подъезда, сфотографирована по пояс…

— Что это? — спросил Янчаускас. — Вернее, кто это?

— Симпатичная пумпышка, а? — осведомился Повар. — Это племянница одного известного барда… очень известного. И что-то этот бард начал грешить словами — понимаешь меня, старика? — и возник вопрос, стоит ещё хоть раз пускать его за границу или нет. Вот, надо обстановочку прощупать в его семье в целом, понять, чем они дышат, с каким маслом верность нашей социалистической родине пахтают… Улавливаешь?

— Не совсем улавливаю, — Янчаускас нахмурился. — При чем тут я?

— Так ты ж у нас удалой молодец — покоритель сердец! — Повар ухмыльнулся. — И гордая полячка у твоих ног, и племянница декана. Можно сказать, старт в жизни через женщин тебе обеспечен. Верно, верно тебе говорю, на такого парня, как ты, девушки клюют за раз. И вот эта девчушечка — конечно, она пригреет тебя в своей постельке, и её не будет смущать, что ты женат, потому что девушкам этого типа надо страдать безмолвно, без этого им любовь не мила. Хотя и гордость есть, что такой человек её выбрал, и можно на мир свысока поглядывать. А уж что она тебе про дядю напоет — все твое, и нам в прибыток.

Янчаускас был мрачнее тучи. Похоже, он собирался сказать что-то очень гневное и резкое, но, сдержавшись, сказал просто:

— Нет.

— Почему же нет? — искренне удивился Повар. — Жене изменять не хочешь? Так все равно будешь изменять, со своей полячкой. Вернется к тебе эта полячка, как пить дать вернется, поверь мне, старику.

Повар и сейчас был не так уж стар, а двадцать лет назад стариком тем более не был, но уже тогда начал примеривать на себя старческое добродушное ворчание.

— Это другое… — Янчаускас сплел пальцы рук. — Я не знаю, что будет… но, если что-то будет, в этих изменах не будет подлости по отношению к другой женщине… Если вы хоть сколько-то понимаете, о чем я… А… А выступать в роли породистого кобеля, которого вы по вашему желанию можете свести с любой сукой… нет, это не по мне.

— Значит, отказываешься? — как-то огорченно осведомился Повар.

— Отказываюсь! И делайте со мной, что хотите.

— Ну, зачем же так? — Повар развел своими пухлыми лапищами. — Что мы, звери какие-нибудь? Это, я тебе скажу, хорошо, что ты отказываешься. Если бы ты согласился, то дальнейшего разговора у нас бы и не было.