Алексей Биргер - Москва - Варшава

А сначала, сразу по приезде… С самого начала я кожей ощутил, насколько в Варшаве неспокойно, какое напряжение скрывается во всем. Это напряжение угадывалось то в общей хмурости, когда люди хмуро шли по улицам, хмуро стояли в очередях, хмуро перекусывали во время обеденного перерыва, то во внезапной — беспомощной и уязвимой в своей внезапности — веселости, прорывавшейся из вечерних кафе под неоновыми вывесками, когда, казалось, весь город начинал улыбаться, смеяться, щеголять, демонстрируя новые моды, моды глухой уже осени, готовой в любой момент обронить все свое золотое великолепие и… припоминая, какие сравнения приходили мне на ум, я невольно улыбаюсь. Только нервным напряжением, по молодости ощущавшимся особенно остро, можно оправдать тяжеловесное великолепие этих сравнений. Варшавская осень того, тысяча девятьсот восьмидесятого, года виделась мне то купальщицей, готовой обнажиться из роскошных одежд и, с посеревшим от холода телом, отважно вступить в ледяные потоки зимы, то невестой на заклании отвратительного брака с угрюмым гигантом, который в первую же ночь сожжет её холодом в своих объятиях, и тело её станет как хрупкий листок, опаленный морозом и крошащийся от одного прикосновения, то вспоминались гусары, такой же осенью помчавшиеся на танки и этими танками сметенные, и виделся мне почему-то при этом железнодорожный переезд, глухая ночь, лишь на шлагбауме мерцают огоньки, и гусарский полк остановился у переезда и ждет, когда прогрохочет мимо товарный состав, и кто-то поправляет амуницию, а кто-то просто глядит в лужу на глянцево-черной дороге, и в этой луже застыл, чуть серебрясь, облетевший листок, и звезда в ней отражается, звезда, внезапно проглянувшая в просвете туч… Таким бывает пейзаж накануне битвы, думалось мне — последние минуты затишья, уже обещающие и пророчествующие тот пейзаж, который будет после битвы, пейзаж опустошения и уходящих в никуда одиноких судеб…

И вот в этой тревожно застывшей Варшаве мы вели свои переговоры, просиживали в уютных холлах и кабинетах, пили кофе, на прикрепленной к нам машине «организованно» ездили обедать в ресторан. Или ужинали в ресторане при гостинице… Мой начальник, Шушарин, тратил командировочную валюту (надо же — мы злотые уважительно именовали валютой!) довольно свободно, видно было, что с него не убудет, а я старался экономить, чтобы побольше привезти домой. Я зашел в несколько детских магазинов, в отделы для новорожденных, и убедился, что выбор там намного богаче, чем в Москве, и кое-чем стоит прибарахлиться.

Я старался вникать в документы, вокруг которых велись основные разговоры, но больше просто переводил, стараясь не высовываться. Лишь когда Шушарин поворачивался ко мне, чтобы навести справку, уточнить какие-то цифры, я отвечал, иногда сразу, но чаще — с секундной задержкой, чтобы быстро перелистать бумаги. Мне не хотелось, чтобы возникало впечатление, будто в моей памяти умещается практически все.

— Да, все это хорошо, — говорил один из двух представителей французской фирмы. — Но мы должны избегать… конфликта интересов, так сказать. Надо, чтобы не пострадали и те турецкие производители дешевой косметики, которые работают по нашим лицензиям. И с которыми нас связывают другие взаимные интересы.

— Я не думаю, что они могут как-то пострадать, — сказал высокий и худой поляк. — Не забывайте, турецкой продукции в Советском Союзе ничтожно мало. В основном, Москва закупает сирийскую.

— Совершенно верно, — кивнул Шушарин. — Мы целенаправленно поддерживаем наших… гм… сирийских братьев. Или, если хотите, верных союзников. Турок никто не потеснит.

— Это только так кажется, — возразил другой француз. — При увеличении польского экспорта Сирия может обратить свой взгляд на те страны, где сейчас в основном идет наша продукция.

Шушарин рассмеялся.

— Не беспокойтесь, наша страна проглотит все! Вы не представляете, насколько велик наш рынок. Спрос все время опережает предложение, и косметика ещё лет десять будет в дефиците, даже если поставки возрастут в сотню раз!

— Однако, мне кажется, есть смысл и турок привлечь к сотрудничеству, сказал худой поляк. — В конце концов, всякое в жизни бывает. Допустим, у нас возникает сбой в поставках… Вы же видите, что творится, и сейчас невозможно предсказать, на каких производствах вспыхнут новые забастовки и сколько они продлятся. В крайнем случае, мы могли бы быстро отгрузить вам турецкую продукцию… — он покосился на французов. — Поскольку держатель лицензии — один и тот же, ничьи интересы не пострадают. Надо только отрегулировать схему финансовых расчетов. Заранее заложить в эту схему некоторые суммы и на расчет с турецкими производителями, и на дополнительные отчисления во Францию.

— Что ж, я уполномочен до определенной степени перекраивать уже согласованные схемы расчетов, — сказал Шушарин. — Но тогда возникают и другие проблемы.

— Например? — спросил француз.

— Например, интересы болгарских производителей. Как вы понимаете, интересами наших болгарских братьев мы пренебречь не можем. И в силу экономических, и, в первую очередь, в силу политических причин.

Француз нахмурился ненадолго.

— Не вижу тут проблемы, — возразил он. — Болгария в основном поставляет вам то, что называется «товары для здоровья»: зубную пасту, косметические кремы, другие средства для ухода за кожей и телом. Это практически не пересекается с нашим профилем.

— Но и розовая вода, и… — начал перечислять Шушарин.

Француз махнул рукой.

— Все это не то. Мы работает в области моды — в области, если хотите, чисто декоративной косметики. Ну, и модные аксессуары… Впрочем, об этом речи пока нет. Но, если вам угодно, мы можем предусмотреть такую схему, которая оградит интересы болгарских производителей — прежде всего с вашей политической, — он позволил себе тонко улыбнуться, — точки зрения, если я вас правильно понял.

— Вполне правильно, — подтвердил Шушарин. — Теперь о собственно схемах расчетов. Мы предполагали предоплату в размере…

И все углубились в цифры.

Как видите, не очень интересные материи. Впрочем, интересное было в конце того, второго уже, рабочего дня. Нас пригласили на ужин в хорошем ресторане. Я так понял, что весь стол был оплачен французами, и ещё подумал, что видно, крупные выгоды им светят от этого контракта, раз они так раскошеливаются.

Как проходят такие ужины, в «душевно-официальной» обстановке, рассказывать не буду. Наверное, каждый может отлично представить, даже тот, кто на таких ужинах никогда не бывал. Сейчас повадились называть такие встречи встречами «без галстуков» — имея в виду, что, мол, в таком неформальном общении все деловые вопросы решаются проще, быстрее и к большему взаимному удовольствию. Вот мы и обсуждали между делом что-то деловое, воздавая должное и различным сортам польской водки на травках и на меду, и всем этим великолепным «штуфадам», «пыжам по-варшавски» и прочим радостям жизни (вернее, живота — но ведь «живот» когда-то и значило «жизнь», да?) Не скажу, что я перебрал, но мне сделалось хорошо, и этакая бестолковая слабость в голове и ногах появилась, и весь мир вокруг слегка уплывал куда-то, и взгрустнулось мне в этом состоянии. Я думал о Марии, и мне так хотелось, чтобы она случайно, каким-нибудь чудом, оказалась за соседним столиком, и увидела меня… Я представлял её входящей в зал настолько живо представлял, что прямо-таки видел воочию, и сердце сжималось оттого, что, при всей плотности и реальности её облика, этот облик все равно остается призраком, существующим только в моем воображении. Навязчивым призраком, да… Я мог прищуриться, мог мотнуть головой, но Мария все равно не становилась бледнее, не расплывались краски и формы, не становились все прозрачнее и прозрачнее, чтобы исчезнуть совсем.