Яна Темиз - Рай на земле

Профессионализм врача, однако, взял верх, и, стараясь по привычке оградить больную от волнений, она как можно равнодушнее сказала:

– Он на пляже, Анна Ивановна, и, наверное, звонков не слышит. Сегодня не очень жарко, он почти целый день там. Плавает…

– А ты где? – требовательно спросила старуха.

– Я только что оттуда, – быстро соврала Лидия Дмитриевна, – зашла вот в номер.

Сейчас она спросит зачем, ей все надо! А потом еще вспомнит, про Аспендос, она все про всех помнит!

– Зачем? Что тебе на пляже не сидится? Два года не отдыхала и сидишь в номере! Так ты и в Москве могла отдыхать! А разве ты не ездила в этот… античный?.. Олег там три раза был, а ты ничем не интересуешься!

В данный момент очень даже интересуюсь. Только не античными камнями, а вашим дорогим сыночком – вот только говорить этого не полагалось.

– В Аспендос мы ездили утром, я уже вернулась, – привычно спокойным, размеренным тоном ответила она. – И на пляже я была.

– Могла бы и не ходить, у тебя же плечи обгорели! Ты все-таки врач, сама должна понимать! На тамошнем солнце…

Избавь меня бог, в который раз думала Лидия Дмитриевна, избавь меня от этих наставлений, поучений, нотаций; избавь меня – и я никогда больше ни о чем не попрошу, и я поклянусь не стать такой, как она, я уже сейчас отдалилась от сына – только чтобы не уподобляться, чтобы не мучить его, чтобы не стать вечным кошмаром его жизни. Ей уже столько лет – разве не хватит, господи?!

– Я скажу Олегу, чтобы он вам перезвонил, – ей удалось вклиниться в паузу, что, впрочем, не могло защитить от обвинения, что ее перебили.

– Ты никогда не дослушиваешь, я говорю, как в пустоту! И Олегу незачем напоминать, он мне и так вечером позвонит. Я говорила с ним утром, и, кстати, он не собирался ни на какой пляж!

– Когда? Когда вы с ним говорили? – она, как могла, попыталась скрыть свою заинтересованность, но это ей не удалось. Интересно, ей он сказал, куда собирался?

– Какая разница? Почему ты спрашиваешь? Нет, ты должна объяснить мне, что происходит! – с непонятной и неожиданной проницательностью заявила старуха.

– Ничего не происходит, Анна Ивановна! – она уже вышла из лифта в просторный красивый холл, и кричать наскоро придуманные оправдания ей хотелось меньше всего. Какие-то люди, скорее всего понимающие по-русски, ибо таких здесь было большинство, проходили мимо, и одна женщина, как показалось Лидии Дмитриевне, с интересом на нее посмотрела. – Все в порядке. Олег на пляже, я тоже туда сейчас пойду. У меня вот-вот сядет батарейка, мы вам перезвоним.

Это тоже было одним из рубежей, на котором вечно шли бои: «мы» упорно говорила Лида о них с Олегом – и никогда не слышала «вы» или «они», только «Олег и…», словно она была какой-то случайной спутницей ее сына, которую можно с легкостью заменить на кого угодно. Объединяющих их в семью местоимений свекровь не признавала.

Этот звонок встревожил ее по-настоящему.

Лидия Дмитриевна поняла, что до этого намеренно накручивала себя, чтобы иметь право потом выговорить мужу, упрекнуть его за доставленную ей тревогу, но до настоящего беспокойства дело не доходило. Теперь же ее охватил страх. Уже почти стемнело: он не может быть на пляже. Мать наверняка звонила ему не один и не двадцать один раз, прежде чем унизиться до обращения к невестке.

Либо с ним действительно что-то случилось, и тогда надо немедленно принимать меры, либо…

Либо какая-то женщина из соседнего отеля, как втайне подозревала Лидия Дмитриевна, вдруг заинтересовала его до такой степени, что он позабыл обо всем, даже о звонках своей маменьки… и тогда… тогда это настоящая катастрофа.

Она попыталась перебрать их в памяти: золотоволосая женщина с дочкой, холеная и улыбчивая; та, которая звонила в полицию, постарше, но изящная и, кажется, из образованных; две юные красотки, усиленно строившие глазки в баре, настоящие охотницы за состоявшимися мужчинами. Но ведь это только те, кого она видела рядом с ним, а они-то как раз могли оказаться не более чем случайными собеседницами.

Кто еще? Молодящаяся богемная музыкантша, наверняка наша ровесница, если не старше, просто хороший хирург поработал… но у нее совершенно точно есть собственный любовник.

Красавица-менеджер? Почему бы нет? Это бы все объясняло: его непонятную тягу к тому отелю, хотя их «Дедеман» ничем не хуже, если не лучше, его странное поведение… даже тот последний телефонный звонок!

Да, звонок, как же она могла забыть?! Ему позвонили на номер отеля, позвонил кто-то, говорящий по-английски, а после звонка, дав какое-то несуразное объяснение, он ушел и отсутствовал минут десять. Он вполне мог с кем-то о чем-то договориться.

С кем? О чем? Она не могла позволить себе предполагать, пугаясь собственных предположений, а ноги сами несли ее к соседнему отелю.

– Вы понимаете, что вы творите?! – Дилек никогда не видела своего начальника в таком бешенстве. – Вы даже не можете уволить эту горничную, потому что она местная, и разговоров, которых и так не избежать, будет еще больше! Какого черта вам это понадобилось?! Изображаете из себя полицию нравов? Вы здесь не первый день, что это вам вдруг пришло в голову? И не говорите мне, что это роковая случайность – уж настолько-то я вас знаю! Никаких случайностей у вас не бывает, иначе я не держал бы вас на этой должности. Для чего вам понадобился этот скандал, я вас спрашиваю?

– Но, Латиф-бей, – начала Дилек, еще толком не зная, что скажет в свое оправдание. Беда в том, что она-то, как никто другой, понимала позицию Латифа и знала, что разумных оправданий у нее нет. А других он просто не примет.

«Я потеряю эту работу», – неотступно вертелась в голове пугающая мысль и мешала другим, более слабым и запутанным мыслям выстроиться в какое-то подобие объяснения.

Я потеряю эту работу, потеряю все, окажусь на улице без всяких рекомендаций. Я сама так поступала со всеми проштрафившимися, я не слушала их несвязный лепет, я никогда не принимала во внимание их сомнительные оправдания. Мне было наплевать на их соображения и проблемы, я руководствовалась только интересами дела, интересами отеля и гордилась своей непреклонностью и приверженностью порядку.

Я называла это профессионализмом и преданностью делу.

Господи, что же я натворила?! Сейчас эта же система в лице управляющего так же безжалостно выставит за дверь меня – и что потом? Разве трудно было удержаться? Чего ты добилась, кроме неприятностей?

Но удержаться было почти невозможно.

Это оказалось сильнее всякого профессионализма и напускного равнодушия, под защитой которого она только и могла так блестяще исполнять свои обязанности. Она жила, как бездушная машина, и единственное непосредственное человеческое чувство за полчаса разрушило все, что она с такими усилиями создавала.