Тед Косматка - Мерцающие

– Ничего подобного не существует.

Она кивнула на пронесшийся мимо железный шар – размытое серое пятно. Вушшш! – и порыв ветра.

– Вы считаете детерминированную Вселенную парадоксом, но попробуйте тогда объяснить Вселенную, где этот маятник каким-то образом знает, как она ориентирована. Эйнштейн жаловался на «жуткое дальнодействие», и вот оно, перед нами. – Она указала на маятник. – Никто на самом деле понятия не имеет, отчего так происходит.

– Брайтон говорил о волнах, – вспомнил я. – Волна подразумевает направленное движение.

Кивнув, Викерс перешла к рабочему месту. Таблицы и карты.

– Волны – понятно, а что насчет среды? Легко рассуждать о волнах, но, что мы, собственно, видим, когда видим материю? Вот почему физики иногда проговариваются, что рассматривают Вселенную как своего рода информацию.

Она взяла в руки книгу, лежавшую на стопке бумажных карт. Большой тяжелый том. Бросила мне.

Я поймал. Увидел закладку и открыл на отмеченной странице.

И удивился.

– Искусство Ренессанса?

На странице был изображен трубящий в рог архангел Гавриил. Все ангелы небес выстроились за ним, образуя круг, уходящий в забвение. В этом круге крыльев было нечто фрактальное и прекрасное – словно в орнаменте скрыли загадочную мандалу.

– Рог Гавриила, – напомнила Викерс. – Он протрубит в Судный день, когда каждого призовут к ответу за грехи. – Она повернулась так, чтобы видеть книгу. – Мне всегда нравилась эта картина. Рог архангела. Но есть и другой.

Она взяла со стола вторую книгу. Толстый том с затертыми углами. Труд по математике. Положив его передо мной, она перелистала страницы.

– Это тоже рог Гавриила. Парадокс.

Я придвинулся и заглянул ей через плечо. Рассмотрел рисунок: график функции, где х есть функция 1/х.

– Величина, обратная х, развернута вокруг оси, – напомнила Викерс. – Внутренняя поверхность оказывается больше наружной.

– Математическое чудовище. – Я отлично помнил этот график.

– Бездонный рог Гавриила. Его еще называют «трубой Торричелли». Конечный объем при бесконечной поверхности. Это – метафора Вселенной. О чем никогда бы не догадался Эванджелиста Торричелли, начертивший эту фигуру в семнадцатом веке.

– В каком смысле – метафора?

– Вселенная не сфера – это труба. Хотя и это не вполне точно, да? Метафора не совсем точной метафоры.

Я уставился на нее. Так я слушал, например, теорию струн. Даже не ошибка – просто игра воображения на тему: как могло бы быть.

– Это всё слова, – вырвалось у меня резче, чем хотелось. Мне вспомнились теории матери, даже не пересекавшиеся с реальностью.

– Слова, – согласилась она, – и факты. Если хотите, могу предложить иную метафору. Вы когда-нибудь слышали о Вселенной-матрешке?

– Это такие русские куклы…

За последние десятилетия умозрительная философия не раз теребила эту космологическую теорию.

– Теория Вселенных, упакованных друг в друга.

Она кивнула.

– Тот же принцип, что в трубе Торричелли. Конечный объем при бесконечной поверхности – рог Гавриила в большом масштабе. Наша Вселенная представляется одной из множества, гнездящихся одна в другой. И человечество оказывается в уникальной позиции.

– То есть?

– Каково во всем этом место человечества? Что его отличает? Наша способность наблюдать и отображать то, что наблюдаем. Воспроизводить окружающий мир. Сначала в рисунках, книгах, а теперь, с использованием техники, воспроизведение стало тоньше и сложнее.

Я вспомнил рисунки в упомянутой Брайтоном пещере.

– Это стремление заложено в нашей природе, – продолжала Викерс. – Мы видим, и мы отражаем. Представьте себе рисунок велосипеда; затем велосипед, изображенный скульптором. Наконец, представьте, что скульптор точен в каждой подробности, так что скульптура неотличима от оригинала. Разве не получится фактически новый велосипед? С развитием цивилизации мы совершенствуем в себе способность транскрибировать Вселенную, но в какой момент изображение становится изображаемым? И что, если внутри этого невероятно сложного изображения – цивилизации – возникает ее собственный двойник?

– Двойник? – переспросил я. – Вы говорите о конструировании реальности.

– Любая реальность так или иначе сконструирована, не так ли? Или воздействием некой воли, или как эмерджентное свойство основных законов системы. Один оксфордский ученый, Ник Бостром, рассчитал вероятность того, что мы существуем в подобной вложенной системе.

Викерс вытащила из книги закладку и развернула ее – на обрывке бумаги были набросаны числа и буквы. Она расправила листок на столе:

– Вот его формула.

Ее палец лег на последнюю строчку:

– В подобном каскаде возможно бесконечное множество Вселенных. Существование не циклично, а фрактально.

Я покачал головой. И эту формулу я уже видел. Завораживающая логическая игра, но, как и многие другие космологические теории, она нефальсифицируема.

– Доказательств нет, – сказал я. – Это все игра ума.

– На первый взгляд – да, но из этой теории следуют некоторые математические выводы, верно? Если возможна вторичная или третичная реальность, почему бы тем, кто живет внутри этих аналогов, не произвести собственные аналоги? И тем, кто внутри их, тоже? Число итераций не имеет верхней границы, так много ли шансов на то, что мы живем в первичной Вселенной? Сколько миров может располагаться выше по течению? Во сколько слоев упакован наш мир?

Я только головой покачал. Конечный объем, ограниченный бесконечной поверхностью.

Она обошла стол с другой стороны.

– Математический вывод ясен: в такой Вселенной может существовать бесконечный ряд Вселенных, но первичный мир только один. Значит, если последовательный ряд Вселенных возможен, мы, по всей вероятности, находимся в одной из ряда.

Я смотрел на нее во все глаза.

– А если мы в одной из ряда, – продолжала Викерс, – то знаем в которой.

– Каким образом?

– Наша Вселенная отличается тем, что мы еще не настолько продвинулись, чтобы разворачивать собственные реальности.

Я хотел заговорить, но сдержался. Потому что понял. Увидел, к чему она меня подводит.

Она, наверное, прочитала это у меня на лице.

– Во всем бесконечном ряду наша может быть только…

– Крайней, – перебил я. – Последней. Той, которая еще не расплодила потомства.

– На острие копья, – кивнула женщина.

Я вспомнил микроскоп, падение в приближающуюся картину. Дна не видно, потому что его нет.