Патрик Зюскинд - Голубь

? Через три недели? ? повторил Джонатан, словно оглушенный.

? Да, ? сказала мадам Топель, ? через три недели. Быстрее не выйдет.

И затем она включила машинку, игла застрочила, и в тот же самый момент Джонатану показалось, что его больше не существует. Хотя он еще и видел, как мадам Топель сидит за своим швейным столиком, не дальше, чем на удалении вытянутой руки, видел каштановую голову с перламутровыми очками, видел проворно двигавшиеся толстые пальцы и стучащую иглу, выводившую шов по кайме красной юбки.., и хотя он еще в расплывчатых тонах видел на заднем плане суету супермаркета.., однако он вдруг перестал видеть самого себя, то есть, он не видел больше самого себя частью мира, окружавшего его, а на несколько секунд им овладело такое чувство, будто он стоит сейчас где-то далеко-далеко, на другой стороне, и рассматривает этот мир, точно в перевернутый бинокль. И опять, как и до обеда, у него закружилась голова, и он пошатнулся. Он сделал шаг в сторону, отвернулся и пошел по направлению к выходу. Благодаря движениям, совершаемым им при ходьбе, он вернулся обратно в покинутый было мир, эффект бинокля перед его глазами пропал. Но в душе его все по-прежнему шаталось.

В канцелярском отделе он купил моток прозрачной клейкой ленты. Ею он заклеил порванное место на своих брюках, чтобы треугольный флажок больше не развевался на каждом шагу. Потом он вернулся на работу.

_____

Послеобеденные часы на своем рабочем месте он провел в состоянии бедствия и ярости. Он стоял перед банком, на верхней ступени, вплотную к колонне, но не прислонялся к ней, ибо не хотел поддаваться своей слабости. Да это бы у него и не вышло, потому что для того, чтобы незаметно прислониться к колонне, необходимо было скрестить обе руки за спиной, а это было никак невозможно, поскольку его левая рука должна была оставаться внизу, чтобы прикрывать на бедре заклеенное место. Вместо этого, для сохранения надежной опоры, он вынужден был принять ненавистную ему позу с расставленными ногами так, как это делали те молодчики-идиоты, и он заметил, как из-за этого у него дугой выгнулся спинной хребет и опустилась между плечами шея, которую он обычно держал в свободном и прямом положении, и как вместе с шеей опустились вниз голова и фуражка, и как опять же из-за этого чисто автоматически из-под козырька фуражки злобно-подстерегающим взглядом засверкали его глаза и его лицо приняло то брюзгливое выражение, которое он так презирал у других охранников. Он показался самому себе словно изуродованным, словно карикатурой на охранника, словно каким-то шаржем на самого себя. Он презирал себя. Он ненавидел себя в эти часы. Он готов был выйти из себя от бушевавшего в нем гнева на свою персону, ему даже в буквальном смысле слова хотелось выйти из себя, вылезти из своей кожи, ибо его кожа зудела теперь по всему телу, и он не мог больше потереться о свою одежду изнутри, потому что кожа так и обливалась потом и одежда липла к ней, будто вторая кожа. А там, где она не липла, где еще оставалось немного воздуха между кожей и одеждой: на голенях, на предплечьях, у впадинки поверх грудины... именно у этой впадинки, где стоял и впрямь невыносимый зуд, так как пот стекал там полновесными, щекочущими каплями, ? именно там Джонатану не хотелось чесать свое тело, нет, он не хотел доставлять себе этого возможного маленького облегчения, ибо оно не изменило бы состояние его общего великого бедствия, а только выставило бы его еще в более отчетливом и комическом свете. Он хотел сейчас страдать. Чем больше он страдал, тем лучше. Страдание как раз было ему кстати, оно оправдывало и разжигало его гнев и его ярость, а ярость и гнев в свою очередь снова усугубляли страдание, ибо они заставляли его кровь кипеть все сильнее и вышибали из пор его кожи все новые волны пота. Его лицо было сплошь мокрым, с подбородка и с волос на затылке капали капли, и околыш фуражки врезался ему в разбухший лоб. Однако ни за что на свете он не снял бы фуражку, даже на короткое мгновение. Плотно прикрученной, словно крышка паровой кастрюли, должна была она сидеть на его голове, железным кольцом должна была она стягивать ему виски, даже если бы его голова грозила при этом расколоться. Ничего не хотел он делать для того, чтобы облегчить свое жалкое состояние. Совершенно неподвижно стоял он перед колонной, час за часом. Он замечал только, как его позвоночник выгибается все больше и больше, как его плечи, шея и голова опускаются все ниже и ниже, как его тело принимает все более приземистую, все более бульдожью позу.

И в конце концов ? он не мог и не хотел ничего против этого предпринять ? накопившийся в нем гнев на самого себя стал переполнять его и сочиться из него, он стекался к глазам, которые все мрачнее и злее зыркали из-под козырька фуражки и изливался из них в виде самой примитивной ярости на внешний мир. Все, что бы ни попадало в поле зрения Джонатана, он покрывал сейчас мерзостной патиной своего гнева; и можно даже сказать, что реальное отображение мира совсем больше не поступало в него через его глаза, а как будто они, вследствие изменения направления потока лучей, служили теперь только лишь воротами наружу, с той целью, чтобы загадить мир искаженными внутренними изображениями: взять хотя бы тех кельнеров на другой стороне улицы, на тротуаре перед кафе, ни на что ни годных, молодых, безмозглых кельнеров, которые грубо шастали там между столами и стульями, болтали друг с другом, ухмылялись, скалили зубы, мешали прохожим, свистели вслед девушкам, соловьи чертовы, и ничего не делали, кроме как горланили время от времени через открытую дверь к стойке отданный им на расстоянии заказ: ?Два кофе! Одно пиво! Один лимонад!? с тем, чтобы затем наконец соблаговолить войти внутрь, с наигранной поспешностью вынести заказанное и поставить его перед гостем, сопровождая это вычурными, псевдоартистическими кельнерскими движениями: чашка закручивалась на стол по воздушной спирали, бутылка кока-колы зажималась между ног и открывалась одним взмахом запястья, приготовленный счет зажимался в губах и выплевывался сначала на ладонь и подсовывался затем под пепельницу, в то время как другая рука уже производила расчет за соседним столиком и загребала кучу денег, астрономические суммы ? пять франков за эспрессо, одиннадцать франков за маленькое пиво и к тому же еще пятнадцать процентов надбавки за фиглярское обслуживание плюс отдельно чаевые; да, и их они еще ждали, господа бездельники, наглецы: отдельных чаевых! ? иначе с их губ не слетало даже самое обычное ?спасибо?, не говоря уже о ?до свидания?; без чаевых гости были для них дальше одним лишь пустым местом и, покидая кафе, видели только надменные кельнерские спины и надменные кельнерские задницы, над которыми, заткнутые за пояс, торчали туго набитые черные кельнерские кошельки, ибо это считалось у них, безголовых кретинов, этаким профессионально-небрежным шиком ? хвастливо выставлять напоказ свои кошельки, словно жирные ягодицы; ух, он мог бы изничтожить их своими взглядами, этих самодовольных болванов в просторных, прохладных кельнерских рубашках с короткими рукавами! Как бы хотелось ему перебежать на ту сторону улицы и вытащить их за уши из-под их тенистого балдахина и публично отхлестать по морде, слева-направо, справа-налево, раз-два, вот вам по мордасам да еще и пинков под зад...