Патрик Зюскинд - Голубь

Но не только им! Не только этих кельнеров-сопляков, но и их клиентуру следовало бы отдубасить хорошенько, эту идиотскую свору туристов, разгуливавшую в летних сорочках, соломенных шляпях и темных очках и заглатывавшую в себя непомерно дорогие прохладительные напитки, в то время как другие люди в поте лица своего трудились стоя. И еще шоферов. Вон! Вон тех тупоумных ослов в их вонючих развалюхах, загрязнителей воздуха, отвратных производителей шума, которые целыми днями напролет только и делали, что гоняли туда-сюда по Рю-де-Севр. Разве не достаточно уже было кругом вони? Не хватало ли уже и так шума на этой улице, во всем городе? Мало вам невыносимой жары, давящей с неба? Так вы еще забираете в ваши моторы последние остатки пригодного для дыхания воздуха, сжигаете его, смешиваете его с ядом, копотью и горячим чадом и выдуваете его порядочным гражданам под нос! Мерзавцы! Преступные элементы! Истребить бы вас всех. Да-да! Выпороть и истребить. Расстрелять. Каждого поодиночке и всех скопом. О-о, как хотелось ему вытащить свой пистолет и открыть стрельбу по чему-нибудь ? по кафе, прямо по самой витрине, так, чтобы зазвенело и посыпалось стекло, по скопищу автомобилей или просто по одному из домов-громадин напротив, ужасных, высоченных, угрожающих домов, или в воздух, вверх, по небу, да, по жаркому небу, по страшно давящему, угарному, сине-голубиносерому небу, так, чтобы оно треснуло, чтобы тяжелый как свинец купол раскололся и обвалился от выстрелов, рухнул вниз и раскрошил все, похоронил под собой все ? все, все, весь этот мерзкий, надоедливый, шумный, вонючий мир: таким всеобъемлющим, таким титаническим был гнев Джонатана Ноэля в эти послеобеденные часы, что он готов был сокрушить весь мир из-за одной дырки в своих брюках!

Однако он ничего не сделал, слава богу, он ничего не сделал. Он не стал стрелять по небу и по кафе напротив или по проезжавшим мимо машинам. Он остался стоять как стоял, потел и не двигался. Ибо та самая сила, которая дала подняться в нем фантастической ярости и изрыгала ее на окружающий мир через его глазницы, эта самая сила так парализовала его, что он был больше не в состоянии двинуть ни одной своей конечностью, не говоря уже о том, чтобы приложить руку к оружию или согнуть палец на спусковом крючке, более того, он не мог даже покачнуть больше головой и стряхнуть с кончика своего носа маленькую, мучавшую его капельку пота. Та сила превратила его в камень. За эти часы она действительно превратила его в угрожающе-бесчувственное изваяние сфинкса. У нее было что-то от электрического напряжения, которое намагничивает железный сердечник и держит его в положении равновесия, или от той мощной силы сжатия в своде архитектурного строения, которая прочно удерживает на одном определенном месте каждый отдельный камень. Она была конъюнктивной. Весь ее потенциал был заложен в сочетаниях ?я бы сделал, я бы мог, мне бы больше всего хотелось?, и Джонатан, который формулировал про себя ужаснейшие конъюнктивные угрозы и проклятия, в тот же самый момент очень хорошо знал, что никогда не воплотит их в жизнь. Он был не таким человеком. Он не был преступником-безумцем, который совершает преступление в результате душевной травмы, помешательства или повинуясь приступу спонтанной ярости; и он не был им не потому, что такое преступление могло бы показаться ему неприемлемым с моральной точки зрения, а просто потому, что он вообще был неспособен выражать себя делом или словом. Он не был человеком, который совершает. Он был человеком, который терпит.

Около пяти часов пополудни он находился в таком безнадежном состоянии, что ему казалось, что он никогда больше не сможет покинуть место перед колонной на третьей ступени лестницы, ведущей в банк, и что ему придется здесь умереть. Он чувствовал себя постаревшим как минимум на двадцать лет и уменьшившимся в росте на двадцать сантиметров, у него было ощущение человека растопленного или изнуренного многочасовым воздействием внешнего солнечного зноя и внутреннего жара от собственного гнева, да, скорее изнуренным чувствовал он себя, потому что влагу пота на своем теле он уже больше совсем не ощущал ? изнуренным, изможденным, измочаленным и истрескавшимся, как каменный сфинкс, отстоявший пять тысяч лет, чувствовал он себя; еще немного и он весь иссохнет, выгорит, скрючится, развалится и раскрошится в пыль или в пепел и будет лежать на этом месте, на котором сейчас еще с трудом держится на ногах, в виде крошечной кучки дерьма, пока наконец его не сдует отсюда ветер или не сметет уборщица или не смоет дождь. Да, вот так он кончит свою жизнь: не как уважаемый, живущий на заработанную честным трудом пенсию старый господин, дома в собственной постели, в собственных четырех стенах, а здесь, перед входом в банк, как мизерная кучка дерьма! И ему захотелось, чтобы дело уже дошло до этого, чтобы процесс распада ускорился и наступил его смертный час. Ему захотелось, чтобы он вдруг потерял сознание, чтобы ноги его подкосились и он повалился на землю. Всю свою силу прилагал он к тому, чтобы потерять сознание и упасть замертво. Ребенком ему нечто подобное удавалось. Он мог заплакать, когда бы ему ни вздумалось; он мог задерживать дыхание до тех пор, пока не падал в обморок, или мог заставить свое сердце остановиться на один удар. Сейчас же у него вообще ничего не получалось. Он вообще больше не владел собой. Он в буквальном смысле не мог больше согнуть колени, чтобы опуститься вниз. Он мог только лишь стоять на своем месте и мириться с тем, что шло на него извне.

Тут он услышал тихое гудение лимузина мсье Ределя. Не сигнальный гудок, а только то легкое, шелестящее гудение, которое возникало тогда, когда автомобиль с только что запущенным мотором выезжал из заднего двора и двигался к арке ворот. И в тот же самый момент как этот незначительный шум достиг его уха, проник в его слуховое отверстие и электрическим импульсом загудел по всем нервам его тела, Джонатан почувствовал, как хрустнули его суставы и растянулся позвоночник. И он почувствовал, как выставленная вперед правая нога без его ведома вдруг двинулась к левой, левая нога повернулась на каблуке, правое колено согнулось под углом, готовое шагнуть, и затем левое и снова правое... и как он переставлял ступню за ступней, как он в самом деле шагал, куда там ? бежал, слетел по трем ступенькам, поспешил пружинящим шагом вдоль стены к воротам, раздвинул решетчатые створки, принял стойку, молодцевато приложил правую ладонь к козырьку фуражки и проводил лимузин глазами. Все это он проделал совершенно автоматически, отнюдь не по своей воле, и его сознание участвовало в этом лишь в той степени, в которой оно, четко регистрируя, принимало к сведению все его жесты и движения. Единственно оригинальный вклад, внесенный Джонатаном в привычную процедуру, состоял в том, что он бросил вдогонку отъезжавшему лимузину мсье Ределя злющий взгляд и массу немых проклятий.