Валерия Вербинина - Ангелов в Голливуде не бывает

– Пошли они все!..

С этой мыслью я рухнула в постель и забылась сном.

На следующий день мне позвонили со студии и сообщили, что я должна выглядеть на премьере наилучшим образом, а если у меня нет подходящего вечернего платья, они будут счастливы мне его подобрать.

– Да, мне понадобится платье, – сказала я. – Когда я могу приехать?

Повесив трубку, я задумалась. Может быть, увольнять актрису до премьеры считается дурным тоном и вызывает ненужные толки; может быть, Шенберг выжидает, будет ли фильм иметь успех. По правде говоря, меня бы вполне устроило, если бы меня уволили после премьеры, но до того, как начнутся съемки «Нашего врага». Я не желала играть идиотку, которую убивают ни за что.

Выбор наряда для премьеры моего первого настоящего фильма все же взволновал меня сильнее, чем я надеялась. Я остановилась на нежно-голубом платье с бисером и норковом палантине, потому что, как объявили костюмеры, «нельзя, чтобы наша актриса была без норки». Договорившись с помощницей Хэла насчет прически в день премьеры, я отправилась в пиар-отдел, где мне показали афиши фильма, созданные художником. Меня он нарисовал, очертив контур лица синим, волосы – желтым, а губы – малиновым. Платье изображало множество пурпурных штрихов. В целом изображение походило на меня не больше, чем зебра в местном зоопарке.

– Сколько же он выпил? – спросила я, в ужасе рассматривая плакат.

Годдард посмотрел на картинку и задумчиво поскреб в затылке.

– Полагаю, что больше, чем я, – не без юмора отозвался он.

Я решила пойти ва-банк.

– Мистер Годдард, а правда ли, что со мной собираются расторгнуть контракт?

Пиарщик изумленно вытаращился на меня.

– С чего вы взяли?

– Ходят слухи, – уклончиво ответила я.

– Так я и знал, – сокрушенно промолвил Годдард. – Вам сказала какая-нибудь актриса, которая хочет занять ваше место. Глупости, никто не собирается расторгать контракт. Престон – это был режиссер фильма с Дианой Холланд – вообще сказал, что, если бы не вы, он бы или повесился, или убил бы Диану и кончил свои дни в газовой камере.

– Да ну, бросьте, – отмахнулась я. – Его бы точно оправдали. Все наши выступили бы свидетелями в его пользу.

Годдард посмотрел на меня и расхохотался.

– А вы, Лора, молодец, – сказал он серьезно, перестав смеяться. – Такой маленький островок здравого смысла в нашем безумном киномире. Очень вас прошу: не меняйтесь. Оставайтесь такой, какая вы есть.

– Еще неизвестно, где я буду играть после «Нашего врага»? – спросила я.

– Зависит от того, как пойдет «Леди не плачут», – ответил Годдард.

– А если будет провал?

– Провалы случаются. Ничего страшного, будете играть дальше. Не волнуйтесь, Лора: мы в пиар-отделе ловим слухи со всей студии. Вы ни разу не опоздали на съемки и ни разу их не сорвали. Людям нравится с вами работать. Престон уверяет, что только вы и ваше спокойствие удержали киногруппу «Салли» от полного распада и краха. Он сейчас ищет сценарий, чтобы вас занять, потому что ему понравилось, как вы играете.

Я поблагодарила Годдарда. А что я могла сказать? Что то, что принимали за мое спокойствие, на самом деле было равнодушием к поезду и безумствующим в нем попутчикам?

Да, я любила свою работу. Мне нравилась возможность быть кем-то, помимо себя – кем-то, у кого на экране будет мое лицо и голос. Я много думала об актерской игре и наблюдала за лучшими ее мастерами, но по-настоящему усвоила лишь одно: едва режиссер командует «Начали!», вы словно нажимаете на кнопку и превращаетесь в другого человека. «Снято!» – и вы снова становитесь собой. Своим делом я была искренне увлечена, но люди, с которыми приходилось сотрудничать, зачастую меня разочаровывали. Они редко находились со мной на одной волне, а бывало, вели себя, как Диана Холланд, которая мстила всем без разбору за свою личную неустроенность.

Вечером курьер принес дюжину роз и лаконичную записку от Джонни с извинениями. (Он мне потом признался, что писал ее и переписывал несколько часов.) Я хотела ему позвонить, но вспомнила, что не знаю его телефона. Утром он позвонил мне сам.

– Вы получили розы? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Я ужасно себя повел. Конечно, вы были правы. Сейчас сложное время, и если мы можем что-то делать для бедняков, в этом нет ничего зазорного.

Я помолчала, обдумывая свой ответ. Вчера на студии, выйдя из кабинета Годдарда, я столкнулась с Нормой Фарр. Мы поболтали о том о сем, и неожиданно она засмеялась и сказала:

– А ты молодец! Решила заарканить Джонни, значит? Только учти: его отец против того, чтобы он имел дело с актрисами.

Вот тебе и поход в ресторан, о котором никто не должен был знать. Страшно даже подумать, что будут болтать после второй нашей встречи.

– Знаете, – сказала я Джонни, – нам лучше встретиться и поговорить.

Мы встретились на Плаза. Понятия не имею, зачем я выбрала это место, где дешевые проститутки со всего города предлагают себя прохожим за доллар, а полицейские делают вид, что ничего не замечают. Я призналась Джонни, что нахожусь в затруднительном положении. Я актриса и работаю у его отца. Любой голливудец скажет, что я интересуюсь Джонни лишь ради своей карьеры. Я не хочу пересудов, оскорбительных для меня и для него, поэтому пока я могу предложить ему только дружбу и ничего, кроме нее.

– Я согласен на все, что вы предложите, – сказал он, волнуясь. – У меня только один вопрос. Вы кого-то любите?

– Нет. У меня было в прошлом много разочарований, и я теперь дую на воду.

– Я постараюсь вас больше не разочаровывать, – промолвил Джонни торжественно. – Значит, мир? – Он протянул мне руку.

– Мир, – сказала я.

Хотите знать, что такое премьера? Это:

полицейское оцепление,

прожектора, разрезающие вечерний сумрак, словно в доме по соседству засекли опасного преступника и собираются обложить его со всех сторон,

толпа ротозеев, которые и сами не знают, что они тут делают,

репортеры, слепящие вас магнием, корреспонденты радио, ведущие репортаж,

ваши коллеги, которые стремятся любой ценой оттеснить вас и занять наиболее выгодное место перед фотографами,

и, наконец, проливной дождь, который хлынет в самый ответственный момент, и тогда, само собой, ни у кого поблизости не окажется зонта, а когда зонты принесут, уже будет слишком поздно.

Мои туфли промокли насквозь, норка на глазах превратилась в мокрую крысу, волосы на голове слиплись, и когда начался показ фильма, меня уже ничто не интересовало. Моя тень блуждала по экрану, произнося слова любви, слова ненависти, звучала музыка, ходили другие тени, а вот и эпизод в машине, и я сразу вспоминаю, как он снимается – мы сидим в ее неподвижном муляже, на экран сзади особым образом проецируется съемка улиц, которые мы якобы проезжаем. Ведь очевидно, что это фальшь, подделка, вранье, как же зрители не замечают?