Марина Серова - Ну и дела!

Это очень странный народ — мальчишки, живущие по взрослым, волчьим законам. Сильный старается загрызть слабого и сам становится жертвой еще более сильного. Даже те парни, что надо мной надругались, смотрели теперь на меня с презрением.

Дима пил и лез в драку с каждым, кто встречался ему на пути. Но только не с Когтевым.

Однажды мы встретились с ним случайно, здесь, в парке. Я старалась поймать его взгляд, но он отвернулся в сторону и сплюнул.

Я пришла сюда, на эту скамейку, и просидела здесь всю ночь, думая только об одном — умереть и избавиться от этой муки. А утром собрала вещи и уехала в Москву, поступать в педагогический…

Пережив самое трудное в своих воспоминаниях, она опять замолчала. Я внимательно посмотрела на нее. Передо мной сидела опустошенная, мертвая женщина. Бывшая женщина. Пусть недолго — месяц, неделю, день, но ей удалось ощутить себя женщиной. Пусть она была за это жестоко наказана. Но сколь многие из нас, становясь женами и матерями, так и не становятся женщинами. Слабые и жестокие мужчины убили в Ольге Николаевне женщину, и теперь только страдания делают ее похожей на живого человека.

Я закурила сама и предложила сигарету ей, чтобы вывести ее из оцепенения.

— Ольга Николаевна, а как сейчас живет Дима? Вы его не видите?

Она посмотрела на меня с горьким, страдальческим недоумением. Что же ты, мол, а еще детективом себя называешь. Впрочем, я уже догадывалась, что я сейчас услышу.

— Десять лет назад чеченцы всех парковских постреляли. Почти всех. Когтев выжил. Диму тогда тоже застрелили.

Как она все это время ни крепилась, губы ее задрожали. Она заплакала, достала платок и подошла к самой воде, повернувшись ко мне спиной.

Я поняла, что приступ откровенности прошел и теперь она меня смущалась, словно человек, вдруг обнаруживший, что стоит обнаженным перед одетым собеседником.

Пора было уходить. Я подошла к ней, коснулась руки и тихо сказала:

— Извините меня, Ольга Николаевна…

Она молча кивнула головой.

Не люблю причинять боль ни в чем не повинным людям.

Чтобы обдумать ситуацию, я не нашла ничего лучшего, чем забраться на тихую, практически непроезжую улочку, поставить машину в тени густого старого вяза и, закрыв глаза, откинуться на сиденье.

Вот тебе и мотив. Сколько угодно мотивов.

Например, месть. Значит, так: Сапер мстит Когтю за… Ну, за женщину, которую любил… И которую сам же не смог защитить тогда от Когтя. Извините, но это получается уже — не за женщину. Тогда, видите ли, не мстил, а сейчас мстит.

Не торопись делать выводы. Рассуждай.

Почему не смог защитить?

Потому что струсил. Испугался. Не столько даже Когтя испугался, сколько законов когтевской жизни. Потому что это была и его жизнь.

Диму Сапелкина эта жизнь устраивала больше, чем жизнь его семьи. Жизнь, в которой взрослые мужчины бросают маленьких из-за женщин, в которой существует одиночество матери и его собственное одиночество. И он не повторил «предательства» своего отца, не оставил ради Ольги Никол… — впрочем, тогда она была просто Ольгой или Оленькой — свою новую «семью», парковскую, и главное — «взрослого» Когтя.

Ведь это Ольга Николаевна так распределила роли: взрослый-Коготь и ребенок-Сапер. Конфликт «поколений». Отцы и дети…

Да никакой это не Тургенев! Это Фрейд. Типичный эдипов комплекс.

И мотив у него — не месть, а соперничество с отцом-Когтем. И вовсе не из-за женщины-матери, а из-за гораздо более острой и болезненной для современного криминального менталитета вещи — социальной роли. Если бы Сапер не воспринимал Когтя в роли «отца» — а в этом я полностью доверяю чутью любящей женщины, — он бы просто принял отведенную ему роль слабого в отношениях с сильным.

Сын не может не стремиться превзойти своего отца, в этом и состоит символический смысл фрейдистского «отцеубийства» — оно происходит в сублимированной, социальной сфере. Но если это чувство неудовлетворенности овладевает расшатанной, неустойчивой психикой, какой, судя по всему, и обладал Дима Сапелкин, стремление к отцеубийству вполне может приобрести черты реального действия. И если сын его все-таки совершает, это означает его чистый проигрыш перед отцом, хотя сын этого и не понимает.

А вот это уже похоже на правду.

Итак, ситуация мне представляется следующая: измученный постоянными проигрышами в соперничестве с Когтем, на которого он перенес свой эдипов комплекс, Сапер, видимо, давно созрел для физического устранения Когтя и терпеливо поджидал удобного случая.

Сложность его задачи состояла в том, что при всем желании убрать из своей жизни Когтя Сапер не в силах был поднять на него руку. Его бунтующее сознание не способно было разрешить осуществление бессознательного стремления, а выражалось это в том, что Сапер патологически боялся Когтя и находился у него в психологическом подчинении.

И Сапер решил перехитрить свою нерешительность. Улучив однажды момент и прикинув, что более благоприятного случая не представится, он запер Когтя в подвале собственного гаража. И тем самым совершил необратимый поступок.

Теперь он был вынужден решать уже другую проблему: что делать дальше? Механизм был запущен, отпала необходимость мучиться сомнениями — убивать или не убивать, теперь надо было решать, как это сделать, пути к отступлению не было. Он как бы встал на краю пропасти и сам себя подтолкнул. И уже во время полета начал думать о приземлении. То есть стал думать, как его уничтожить.

Взрыв и пожар не гарантируют результата, подвал надежен, укреплен, как хорошее бомбоубежище, я сама могу это засвидетельствовать. Уморить Когтя голодом тоже не удастся, в подвале, без всякого сомнения, хранятся запасы на зиму — картошка, капуста, огурцы, помидоры и т. д. Сам Сапер за это дело не возьмется. К тому же вряд ли сможет с такой задачей справиться. Коготь наверняка вооружен, так как даже в сортире не расставался с парой пистолетов. Послать на ликвидацию Когтя никого из старых бойцов или из новых охранников Сапер не может: первые знают Когтя в лицо и руку поднимать на него не будут, а вторые — потому, что работают по контракту и до проблем Сапера им дела нет. Да и вряд ли кто из них с такой задачей справится.

И Сапер вспомнил обо мне.

Я знала, что людям его круга достаточно хорошо известно мое имя. Любая более или менее серьезная фигура из тарасовских криминальных сфер хоть однажды, но оказывалась рядом с одним из расследуемых мною дел. А я таким образом оказывалась в поле их зрения. И создавала себе репутацию в их глазах.

Неплохую, надо сказать, репутацию. Уважаемого человека. В чем-то равного им. Наверное, в понимании законов их жизни. Конечно, только в понимании, но не в приятии.