Марина Серова - На ловца и зверь бежит

Судя по его адресу, полученному мной от Шаркова, Рахмонов жил в Заводском районе и, следовательно, должен был свернуть направо, если, конечно, он ехал домой, но, по всей видимости, отдых у телевизора или на диване с газетой не входил в его планы.

Немного попетляв по центру, Рахмонов въехал во двор длинной девятиэтажки и, остановившись, отчетливо три раза посигналил. Это уже интересно! Кого это он вызывает?

Вскоре дверь подъезда распахнулась, выпуская под потоки дождя темный женский силуэт. Резко хлопнула дверца, машина Рахмонова тронулась и плавно выехала с другой стороны дома. Я обогнула угол и, совершив аналогичный маневр, выехала следом. Белая «десятка» светлым пятном маячила впереди. Рахмонов, уверенно ведя машину, направлялся в сторону Соколовой горы. Так-так-так, иронично присвистнула я, никак новая пассия. Мне вспомнилась душещипательная беседа Рахмонова с Синчуговой. Каков жук, вот она, мужская верность!

Я даже мысли не допускала, что это деловая встреча. Ну, это их дело. Мое дело — понаблюдать за этой «сладкой парочкой». Однако нужно заметить, что день сегодня выдался суматошный. После всех баталий еще и загородная прогулка! А это, видимо, так. Куда деваться, с долей шутливой обреченности подумала я, но такова судьба частного сыщика, я сама ее выбрала.

Мы поднимались по извилистой дороге, оставляя позади размытую панораму вечернего города со слабо мигающими сквозь влажную пелену дождя огнями. Миновав КП, Рахмонов со своей спутницей свернули направо. Значит, он все-таки поехал на дачу. Редкие машины, попадавшиеся навстречу, пробивали фарами водяную завесу, слепя отраженным от асфальта светом.

Минут через десять Рахмонов выбрал одно из многочисленных ответвлений, ведущих в сторону Волги. Справа от дороги чернели пласты вспаханной земли, слева тянулась разреженная изгородь лесозащитной полосы.

Я немного приотстала, чтобы не вызывать излишних подозрений, и вскоре увидела, как у «десятки» замигали тормозные огни и она, свернув в дачный массив и проехав три дома, остановилась рядом с небольшой двухэтажной кирпичной постройкой. Я потушила огни и затормозила у первой дачи.

Рахмонов выбрался из машины, раскрыл зонт и, подойдя к воротам, открыл их. Снова сел в машину и загнал ее на участок перед домом.

Когда суета, связанная с заездом, закончилась, я вылезла из машины и, раскрыв свой зонт, подошла поближе. Дождь с остервенением барабанил по ткани зонта, стекая с него холодными струями. Ну и погодка! Мои кроссовки опять дали течь, джинсы по колено были мокрыми. Я глубоко вдыхала сырой октябрьский воздух, который, согреваясь в моей утробе, выплывал из ноздрей млечным облаком пара.

Сквозь решетчатые ворота я увидела, как Рахмонов достал из багажника большую сумку и в сопровождении своей крали вошел в дом. Вскоре там загорелся свет, сначала на первом этаже, а потом на втором.

Ворота были не заперты, и я, миновав их, приблизилась к окну, решив, что сперва нужно осмотреться. Щель между стеной и краем жалюзи позволила мне заглянуть внутрь. Рахмонов колдовал у камина, пытаясь его разжечь, его спутница не попадала в поле моего зрения.

Нужно проникнуть в дом, а это значит — мне опять придется повозиться с замком. Камин находится в дальней комнате, и, по крайней мере пока он не загорелся, у меня есть на это время. Но, к моей великой радости, отмычки в ход пускать не пришлось: после того, как я повернула ручку, дверь легко подалась.

Я мышью проскользнула в образовавшийся проем и, затаив дыхание, осторожно прикрыла за собой дверь. Я оказалась в маленькой проходной комнатенке, похожей на тамбур, которую освещало тусклое бра. Через открытую дверь я увидела камин, который все еще являлся объектом пристального внимания согнувшегося перед ним Рахмонова. На нем был однотонный серый джемпер, свободный, как хитон, с разрезами по бокам, голубые джинсы, и, когда он наконец выпрямился, свет, упавший на его затылок, скатился по его черным гладким волосам. А где же подружка? И, как бы отвечая на мой вопрос, сверху раздался ее сюсюкающий голос:

— Рашидик, поднимись на минутку.

Боже, какие нежности!

— Иду, иду, камин уже горит, — мягкий тон его голоса разительно отличался от того, которым он разговаривал с Синчуговой.

— Поторопись, дорогой, — проворковала она сладким голосом, похожим на растекшуюся по столу сгущенку.

Вскоре я услышала, как под башмаками Рахмонова заскрипели деревянные ступени. Очень кстати. Я метнулась к его сумке, полагая, что у меня есть несколько минут.

Шампанское, печенье, закуски, пара простыней, полотенца. На самом дне сумки какой-то невзрачный сверток. Я выдернула его из-под массы других вещей и развернула: мужская рубашка и джинсы…

На белой, в синюю клетку, рубашке я заметила небольшие бурые пятна. Кровь? На штанине джинсов были такие же.

Со второго этажа до меня донеслись радостные крики, заливистый женский смех, отголоски шутливой борьбы.

— Нелля, ну погоди ты, я хоть простыни принесу, — услышала я голос запыхавшегося Рашида.

Я быстро запихала пакет с одеждой за пазуху и на цыпочках кинулась в прихожую. Как раз вовремя. Рашид уже спускался по лестнице. Беззаботно насвистывая какую-то незатейливую мелодию, он подошел к сумке, от которой я только что отбежала, достал бутылку шампанского и комплект простыней и уже направился было к лестнице, как вдруг, спохватившись, вернулся к сумке и, положив бутылку и простыни рядом, стал в ней лихорадочно рыться.

Чем дольше он в ней шарил, не находя, как я поняла, искомого свертка, тем выражение его лица становилось все более озабоченным и даже испуганным. Не в силах справиться с охватившей его тревогой, он с ожесточенной торопливостью перевернул сумку вверх дном и вытряхнул ее содержимое прямо на пол.

Перебрав все вещи и не обнаружив свертка с рубашкой и джинсами, он резко выпрямился, щель между косяком и дверью позволила мне рассмотреть его побледневшее от страха лицо. Его взгляд с каким-то бессмысленным выражением уставился в пространство. Именно в этот злополучный момент сверху донеслось:

— Пупсик, ну где же ты?

Рахмонов повернул в сторону лестницы белое, как мел, лицо, но прежде, чем он успел открыть рот, входная дверь распахнулась, и, обдав меня волной терпких духов, смешанных со свежим ароматом дождя, в комнату молнией влетела Синчугова.

— Я тебе дам, Пупсик! Стерва! Сука! Кобыла сраная! — Прогретая тишина дома была сметена каскадом диких ругательств.

Вулкан заговорил, хлынув клокочущей лавой истерии. Бешено вращая глазами, Синчугова ядовито брызгала слюной. Как дикая кошка, она кинулась в сторону и без того пребывавшего в трансе Рахмонова и, толкнув его в грудь с воплем: «Кобель татарский», — как шаровая молния взлетела по лестнице на второй этаж.