Екатерина Лесина - Поверженный демон Врубеля

Он ушел тихо, оставив Стаса наедине со своими мыслями.

– Ольга, стало быть, нужна? – поинтересовались сзади скрипучим голосом.

Стас обернулся и увидел старуху вида преотвратительного. Пожалуй, именно такими он представлял в далеком детстве ведьм.

Горбата. Перекривлена на один бок, обряжена в черную юбку до пола и в черную же растянутую кофту. Из-под черного платка, повязанного по самые брови, выбивались седые пряди волос. Само ее лицо выглядело омерзительно, с темною, изрезанною морщинами кожей. С носом огромным, к которому прилип кругляш бородавки, с черными усиками над верхнею губой и глубоко запавшими глазами.

– Допрыгалась, значит, – с явным удовлетворением произнесла старуха.

– Вы ее знаете?

– А то… святая наша… – она сплюнула и перекрестилась, – прости, Господи, за грех случайный… идем, негоже тут говорить… хотя ж… погодь.

Она вцепилась в Стасов рукав и потянула за собой.

– От, видишь?

Старуха вновь перекрестилась.

– Срам-то какой… срам… я так и говорю отцу Игнатию, чтоб, дескать, убрал это паскудство, а он упирается… красиво… и отец Амвросий повесил же… тоже упертый был… в каждом, мол, Бог живет…

Ее лицо скривилось еще больше.

А икона, висевшая в боковом нефе, вовсе не была уродливой. Пожалуй, наоборот, имелось в ней нечто, отличавшее от иных икон… мягкость какая-то.

Женщина с ребенком.

Богоматерь.

Вот только на лице ее не видать обычной печали. И мягко оно, по-человечески выразительно, и видится страшное – не Матерь Божья, а обыкновенная женщина.

– Ольга это, – прошипела старуха. – Ее один тут… Ванька… намалевал… алкашина горькая. Я еще когда говорила отцу Амвросию, что гнать этаких надо… в церковь носу не кажет, не молится, пост небось не блюдет, а туда ж… иконы писать. Икона – это вам не картинка…

Ольга…

И если есть хоть толика портретного сходства, то она и вправду красива. Или нельзя назвать это красотой? Стас бесстыдно разглядывал икону.

А Дева с младенцем разглядывала его.

С печальною улыбкой. Со светлой грустью в темных очах.

В нее можно было влюбиться, даже в икону, но… какой была сама Ольга?

– Отец Амвросий добрый больно был… мол, ежели с душой малюет, то и нет в том греха… а какая душа, когда он иконами этими торговал, а деньгу пропивал? Это ж грех, куда ни глянь, а после с Ольгою разговорился… и вот чего намалевал. Припер, значит, в дар… гнать его надо было взашей с этакими подарочками. Да только отец Амвросий…

– Добрым был.

– Во-во… икону освятил, велел повесить… и люди ходят, молятся на нее… не знают, что не Богородице поклоны бьют, а Ольке… и с картинки этой никому добра не будет! Вот чего с Иваном стало, а? А я скажу! Помер он! Это его Господь за богохульство наказал…

Она вновь перекрестилась.

– Извините, а вы фамилию Ольги знаете?

– Как не знать? Иванова… но это ежели девичья, а вот кем она по мужу стала… Мы с ее мамкой на одной лестничной площадке жили. Я-то все про нее знаю… Ольга Николаевна, как же… Олька она… шалавища, каких поискать…

Всю свою жизнь Мария Васильевна была атеисткой. Да и как иначе, ежели матушка ее революцию делала? А отец, личность тихая, ничтожная, пусть и являл собою не лучший пример для подражания, но вторил, что матушка права.

Слушать ее надо.

Машенька и слушала… матушку, школьных подруг, которые тоже уверены были, что Господа не существует. Учителей… да и то, какая вера, если о Боге она только и знала, что он – выдумка, а религия – и вовсе опиум для народа.

Жизнь свою Мария Васильевна прожила достойно.

Выучилась.

Работала. Вышла замуж. Родила двоих детей. Схоронила родителей… в общем, все как у всех. С Оленькою Ивановой, верней, с матерью ее она познакомилась, когда переехала на новую квартиру. Ей, заслуженной работнице, матери двоих детей, выделили трешку. И Мария Васильевна почти поверила, что коммунизм наступил.

Конечно, квартире не хватало ремонта, а выяснилось, что в почти наступившем коммунизме наблюдается явный дефицит строительных материалов, но это ж мелочи. А мелочи не могли остановить Марию Васильевну на пути обретения личного мещанского счастья.

Ремонт делали своими силами.

Так уж вышло, что к моменту собственно переезда Мария Васильевна познакомилась почти со всеми жильцами дома, благо тот был построен заводом, потому многих соседей она если не знала по имени, то уж в лицо точно. Кроме тех, которые обретались в пятой квартире.

Тихая бледная женщина и Оленька при ней.

У Марии Васильевны имелись собственные дети, к тому времени подросшие, и она точно знала, как детей следует воспитывать. Соседка же, судя по всему, о правильном воспитании не имела ни малейшего представления. Она разговаривала тихим голосом, много вздыхала, заламывала бледные вялые руки. Естественно, на Оленьку сие не производило ни малейшего эффекту. Она оказалась на редкость антиобщественным элементом с явною склонностью к нигилизму.

В субботниках не участвовала.

Лестницу не мела и уж точно не мыла. Позволяла себе бегать, громко топоча, а порой и вовсе скатывалась с перил. Конечно, Мария Васильевна подобного поведения не могла одобрить. Неодобрение же свое она привыкла выказывать прямо.

И к соседке пришла, вооружившись длинным списком прегрешений Ольги.

Та выслушала.

Чаю предложила… и тогда Мария Васильевна подивилась тому, до чего все иначе в этой квартире. Нет, планировка-то стандартная. И обои как у всех, но вот…

Вязаные половички.

Скатерочка белоснежная, накрахмаленная… красиво, но непрактично. Небось если капнуть на такую борщом, то потом вовек не отстираешь.

Занавесочки кружевные.

Чашечки тонюсенькие, что и брать-то страшно… а она в них кипяток льет. Сахарница серебряная, этакие Мария Васильевна только в музее и видела. Квартира-то небось не музей…

– Мне очень жаль, что Оленька доставляет столько беспокойства.

Соседка поставила на стол плетеную корзинку с домашнею сдобой. И была та пышна, легка, а вот у Марии Васильевны с печевом никогда не ладилось. Да и то, занята она была общественною работой, некогда ей было с хозяйством возиться. А ежели б было, то небось не хуже, чем у соседки, все получилось бы. И даже лучше. Мария Васильевна полагала себя человеком в высшей степени дотошным, который если за что берется, то доводит умение свое до абсолюта.

– Я поговорю с ней, но… – соседка, которую, как узнала Мария Васильевна, звали-то хитро, с выдумкой, Аделаидой, вздохнула. – Она активная девочка… склад характера такой… и надо лишь перетерпеть, когда Оленька немного повзрослеет.

Терпеть, когда эта Оленька, не имеющая никакого уважения ни к матери, ни, что важнее, к общественной собственности, повзрослеет, Мария Васильевна настроена не была.