Екатерина Лесина - Поверженный демон Врубеля

И вновь я гадаю, как вышло бы, ежели б Наденьке удалось задуманное. Быть может, болезненный Мишенькин разум обрел бы желанный покой, а может, ничего бы и не переменилось. Однако ей не удалось уехать. И виной тому стал проклятый «Демон»…

Мишенька настоял, чтобы его выставили в последний день московской выставки, надеясь, что картину купят для Третьяковской галереи, где находились многие его работы. Но выставка прошла неудачно. И «Демон поверженный», слишком яркий, вызывающий, остался незамеченным.

Как такое могло случиться?

Не знаю.

Может, и вправду виновны были недруги, которые виделись Мишеньке едва ли не в каждом одаренном человеке, а может, его картина была вовсе не так хороша, как то казалось ему самому. Как бы там ни было, но картину перевезли в Петербург. И Мишенька, одержимый мыслью, что он неверно исполнил ее, отправился следом.

Этот короткий период не оставил сомнений в том, что Мишенька болен, и болен серьезно. Он только и мог говорить, что о своем демоне, о его величии, о его коварстве. Он утверждал, что проклятый является ему уже не только во снах, но и наяву. Он твердил, что не справляется, хотя старается изо всех сил… он вновь и вновь являлся в галерею, где выставили картину, чтобы исправить ее. И порой после тех исправлений лицо демона становилось уродливым, а порой – прекрасным.

Узнаваемым.

Я отправился в Петербург, потому как искренне опасался, что это творческое исступление может привести не только к болезни – Мишенька уже был болен, – но и к гибели. И оказался недалек от правды. Мне с немалым трудом, уговорами и обманом частью, удалось отвести его к Бехтереву [7].

На что я надеялся?

На то, что Мишенькин недуг – суть результат сильнейшего переутомления и творческой депрессии, к которой он всегда проявлял склонность, и что для излечения ему всего-то и надобен, что хороший отдых. Увы, мои надежды были разбиты.

– Прогрессивный паралич, – так сказал мне Владимир Михайлович, отводя взгляд. Наверно, ему было категорически неприятно ставить подобный диагноз, однако и не имел он свойства обманывать. – Неизлечимого свойства [8] . Мне жаль.

И мне было жаль. И я не знал, что делать. Как бороться с болезнью, побороть которую невозможно? И что надлежит сказать Мишеньке?

Промолчать?

Или же поставить в известность? Но выдержит ли он подобную новость? Я сомневался. С трудом я заставил себя написать письмо Надежде, в которой выразил не только сожаления, но и готовность помочь ей всем, что в моих силах.

А Мишенька… он пребывал в уверенности, что все его беды – суть влияние демона.

Картину меж тем купили за три тысячи рублей, что уже было немало, но сии деньги Мишенька отчего-то посчитал оскорблением. Он вернулся в Москву, но лишь затем, чтобы удариться в череду кутежей. Он пьянствовал, в том находя облегчение, ибо вино туманило его разум, позволяя скинуть с него демонические путы. Он транжирил деньги, не зная им счета, влезая в долги, которые не собирался отдавать, а стоило сказать хоть слово…

– Да что ты понимаешь! – Мишенька срывался на крик и однажды бросился на меня с кулаками, однако не посмел ударить, вспомнив, что я гораздо сильнее его. – Он меня не отпускает… она меня не отпускает…

– Кто? Надежда?

– Надька – дура! Сбежать удумала… от меня… ей не позволю… Эмилии вот позволил, а бабе нельзя давать волю…

Тогда искаженное болезнью его лицо мне виделось наиуродливейшею харей. И я уговаривал себя, что на самом деле Мишенька вовсе не думает так.

И Надежду он любит.

Хотя и эта любовь ныне не спасала их семью. Устав от криков, скандалов, Надежда собралась уехать в Рязань, к родне, но Мишенька не позволил.

Нет, он больше не кричал, он умолял ее остаться, и сына оставить, клялся своим здоровьем, его здоровьем, что образумится.

Она поверила.

Так Мишенька оказался в клинике Савей-Могилевича. И это было началом конца.

Ольга Вильдермейер восстанавливала здоровье отнюдь не в муниципальной клинике, но в заведении частном, дорогом. Заведение это встретило незваных высокою бетонной стеной и пропускным пунктом, где мрачного вида охранник долго, дотошно выяснял о цели визита. И на Людмилу поглядывал с подозрением, будто предполагал, что именно от нее исходит основная угроза.

Потом он столь же долго созванивался.

Говорил с кем-то.

И допустил-таки на территорию.

За пропускным пунктом Стаса встретила девушка в розовой униформе.

– Здравствуйте, – сказала она так, что стало ясно, визит этот девушку нисколько не радовал. – Ольга Николаевна изъявила желание побеседовать с вами. Однако хочу предупредить, что ей нельзя волноваться. Если она станет проявлять беспокойство, мы попросим вас уйти…

Попросят?

Скорее уж выставят за ворота этого строгорежимного пансионата.

– Как давно Ольга Николаевна здесь находится?

Медсестра нахмурилась, но потом, верно, решила, что сведения эти к особо секретным не относятся.

– Четыре дня.

Четыре дня… и следовательно, она никак не могла напасть на Людмилу. И уж точно не имела отношения к смерти Настасьи… с другой стороны, если само это заведение является хорошо продуманным алиби…

Впрочем, увидев Ольгу Николаевну, Стас свое мнение переменил. Эта женщина и с кровати-то с трудом вставала, куда ей в убийцы…

Людмиле приходилось работать с самоубийцами.

И с теми, которые самоубийством грозились, порой устраивая представление с резаными венами или таблетками. У первых были мертвые глаза, точно человек сам по себе уже перешагнул черту. Они не шли на контакт. Разговаривали вяло, на вопросы отвечали так, будто сама необходимость поддерживать беседу мучительна для них. Вторые… вторые громко и суетливо повествовали о выдуманных горестях, спеша выплеснуть на человека ворох мелких обид.

Они не требовали сочувствия.

Они тянули это сочувствие, точно вампиры.

Эта женщина не походила ни на первых, ни на вторых. Она была красива, пожалуй, не той стандартной глянцевой красотой, от которой быстро устаешь, но было в ее лице что-то такое, притягивающее взгляд, даже сейчас, когда на лице этом, лишенном косметики, застыло выражение сонное, туповатое.

– Извините, – она и говорила тихо, шепотом почти. – Мне тяжело разговаривать…

– Что вам дают?

Эта сонливость имела явно медикаментозное происхождение.

– Не знаю… таблетки.

– Для чего?

– Чтобы мне стало лучше.

– И как? – Людмила взяла Ольгу за руку. Пульс ровный, пожалуй, слишком ровный.

– Не знаю. Спать хочется. Я просила… а они говорят, что так надо…