Андрей Бинев - Завтрак палача

Впрочем, вру, немец. Сухой старец рептилия герр Штраус. Он тоже имел склонность к некоторым блюдам русской кухни. Во всяком случае, иной раз хлебал их борщ или капустные щи, а порой даже закусывал рюмку шнапса жирной селедкой. Из-за них мы держали одного специалиста по русской кухне и закупали необходимые продукты.

А еще для немца варилась жуткая штука, которую русские у себя называют студнем, или холодцом. Это такой застывший говяжий или свиной бульон с кусками мяса и чеснока. Одного нашего француза однажды прямо-таки вывернуло наизнанку, когда он ненароком увидел это русское блюдо на столе у старого немца. Я однажды его украдкой попробовал. Если бы не слишком аппетитный вид, то после третьей рюмки водки вполне сошло бы. Припоминаю, что моя мама делала нечто подобное раз или два. Но у нас это не оценили должным образом. Все-таки эти русские очень уж особенные натуры. И в кухне, и в жизни.

Меня удивляло, что немец с удовольствием лакомится русской кухней. Однако наш шеф-повар, нидерландец, сказал мне, что русская кухня подходит немцам, а немецкая — русским.

— Они все одинаковые, — говорил он, покачивая огромной, тяжелой башкой в белом крахмальном колпаке. — Только немцы богаче каждый в отдельности, а русские — лишь в целом, зато по отдельности русские в большинстве своем нищие.

Я, пожалуй, соглашусь с нидерландцем. Тем более он по происхождению еврей, недавних предков которого казнили наполовину в Германии, а наполовину в советской России. Хотя в советской России они до этого еще и революцию сделали.

Он говорил, что русские не умеют делиться. Могут лишь отнимать, даже выдирать с кровью, с мясом. Немцы же отнимают только у других, зато делятся со своими.

Вот до каких выводов может довести обыкновенный поверхностный анализ национальных гастрономических предпочтений. Ну, где связь? А оказывается, есть.

Вообще-то и другие клиенты доставляли нашим поварам много проблем. Каждый требовал свое, каждый надувал губки и давал понять, что платит достаточно, чтобы любой его каприз исполнялся точно и вовремя.

Мы люди пунктуальные. Это очень важно, иначе предприятие под названием «парк-отель “Х”» перестанет быть нужным. Мы все выполняем так, как того требует контракт, состоящий из официальной и секретной частей.

Нас не пугает даже пунктуальность немцев, которых здесь немного — трое. Двух других я знаю плохо, зато имел честь общаться со старой рептилией, с герром Штраусом. Он с теми двумя немцами, по-моему, и взглядом не обменялся.

Боюсь, передать его историю почти так же точно, как истории покойных Ивана Голыша и синьоры Марии Бестии, я не сумею, потому что этот древний змей неразговорчив и даже упрям в своем молчании. Правда, иной раз он что-то из себя выдавливает. Но не следует забывать: место, где скрываются от мира семнадцать богатейших людей, представляет собой некую сложную машину, владеющую собственными возможностями выжимать из клиентов информацию, как сок из лимона. Хочет он или нет, а потечет.

Не стану говорить, как и кем это делается, потому что это и есть одно из того, что входит в секретную часть наших контрактов. Скажу лишь, что люди обычно не теряют надежды до самого конца. А надежда — самый мощный пресс, выдавливающий из человека отчаяние. Правда, иной раз вместе с жизнью…

Обед заканчивался, когда герр Штраус сделал мне знак рукой подойти. Он посмотрел на меня, казалось бы, невидящим взглядом холодных, слезоточивых глаз и прошамкал:

— Es ist gedeckt, я все думаю, кто вы на самом деле?

— Герр Штраус, я ваш официант и… друг. Здесь все друзья.

Он недоверчиво усмехнулся, и его рассеянный взгляд приобрел смысл.

— В мире нет друзей, есть лишь партнеры… временные.

— Как угодно, герр Штраус. Только я не понимаю, почему вы вдруг усомнились во мне?

— Я заметил, еs ist gedeckt, что многие клиенты почему-то именно с вами откровенны. Почему?

— Возможно, цветных и проституток не воспринимают всерьез, герр Штраус?

— Насчет проституток не знаю, а с цветными вы явно переборщили. Да бог с вами, еs ist gedeckt! Я ведь тоже кое-что сболтнул вам как-то. Надеюсь, это не пойдет нам с вами во вред? Впрочем, мне уже ничто не сможет быть более вредным, чем сама жизнь. Стоило ли так за нее биться, так набивать ее удобствами для себя, если верхом успеха стал ваш парк-отель? Странная карьера для везучего человека, не правда ли?

Я пожал плечами, не зная, что ответить. Пожалуй, этот немец всегда был тут самым загадочным клиентом.

Герр Штраус родился почти в самом конце Второй мировой войны, в ноябре 1944 года. О том времени он, разумеется, ничего помнить не мог — и того, как однажды ночью отец вернулся с Западного фронта в разбомбленный, почти полностью уже сожженный Берлин. И как испугалась, увидев дезертира-мужа, его супруга, деятельнейшая в свое время участница геббельсовских идеологических проектов. Она была молодой светловолосой учительницей, поставленной нацистами над старшеклассниками из гитлерюгенда. Состояла в той же партии — в Национал-социалистической, как и ее отец, и свекор, и два брата свекра, и муж, и сестра мужа.

Герр Штраус не знал тогда (и знать не мог), что его папа и мама вместе ним, младенцем, три недели скрывались в подвалах Восточного Берлина от русской контрразведки, как семья эсэсовского офицера. Кто-то из бывших сослуживцев отца (тоже дезертир) помог им перебраться из русской зоны в союзническую — западную часть Берлина. Уже позже, когда на месте их ночного перехода действовал известный чекпойнт «Чарли» (на Фридрихштрассе), герр Штраус, будучи еще подростком, приходил туда и пытался себе представить, как темной дождливой ночью его родители с ним на руках ползли в грязи к западу. Они не могли пойти открыто, как другие, потому что не было нужных документов. Вообще уже никаких документов не было. И денег, и сил, и веры в удачу. Их сразу бы схватили русские.

Отца герра Штрауса арестовали американцы. Он сознался, что служил в эсэсовских частях на офицерской должности, что участвовал в боях во Франции, два месяца охранял какой-то небольшой лагерь для военнопленных в районе города Кельна. В казнях не участвовал, хотя и присутствовал на некоторых из них в качестве командира взвода охраны. Однако лично никого не убивал и убийствами не командовал. Он был солдатом и честно исполнял свой долг. Ну да, ему заморочили голову, как миллионам других немцев, но он сам никому голову не морочил и даже старался как можно реже и безболезненней снимать ее с чужих плеч. Если поступал приказ, разумеется.

Для солдата приказ — это все. Это дороже жизни. Не понимать такого может позволить себе только штатский. А штатских американцев в Западном Берлине тогда почти не было. Разве что появились предприимчивые, смелые дельцы, похожие на авантюрных коммивояжеров, — из тех, что всегда заводятся в разрушенных селениях и даже на медленно остывающем поле брани, когда еще не похоронен последний солдат. Их порой невозможно отличить от обычных штатных жуликов из интендантских служб и скучных, педантичных служак из тыловых команд.