Екатерина Лесина - Клинок Минотавра

…Гадость, гадость, гадость…

Улыбаться. Слушать, всем своим видом изображая величайшую заинтересованность.

– От связи с быком и родился минотавр, чудовище с телом человека и головой быка. Вид его был столь ужасен, что Минос приказал убрать младенца с глаз долой. И тот же Дедал выстроил под дворцом лабиринт, в котором Минотавр и жил. Ему отправляли осужденных преступников, а позже – и дань, которую платили афиняне, прекрасных юношей и девушек… печальная история, – ее похититель подался вперед, убирая длинную прядь. – У тебя красивые волосы. Мне нравится, что ты их не красишь. Современные женщины косметикой злоупотребляют. Красота должна быть естественна, как у тебя. Боишься?

Аня кивнула.

– Правильно, – совершенно серьезно ответил Минотавр. – Но успокойся, я не собираюсь тебя убивать. Пока…

Очаровательное уточнение. И все-таки дышать стало легче. Немного.

– На самом деле есть и другая версия легенды, куда более прозаическая, – Минотавр плавным движением встал на ноги. – Тавром звали начальника охраны Миноса, человека чудовищной силы и чудовищной жестокости… но это ведь неинтересно, да?

И Аня, не смея отвести взгляда, кивнула.

До деревеньки Натан Степаныч добрался на подводе. Станция, дымная, прокуренная насквозь и похожая сразу на все местечковые станции с их неопрятностью, сонными мухами и пьяноватым смотрителем, каковой выходил встречать поезда, осталась позади. Там Натан Степаныч прохаживался вдоль рельсов, вдыхал смолистый сосновый аромат и спину разминал – затекла.

Думал.

Имелась за ним подобная привычка, вызывавшая немало смешков коллег и начальственного сдержанного недоумения, – думать на ходу. И не то чтобы, скажем, сидя ему вовсе мысль в голову не шла, но скорее уж само тело, немолодое – сорок седьмой годок пошел – много на веку повидавшее, стоило присесть, начинало напоминать о своих болячках. Прихватывало спину, и старая рана, давно, казалось бы, изжитая, просыпалась, вызывая судорогу, отчего левая нога подергивалась мелко, суетливо. А сие никак не вязалось с обликом следователя.

Облику своему Натан Степаныч придавал важнейшее значение, оттого по прибытии долго разглядывал себя в крохотное зеркальце, ровнял соломенные усы и воротничок рубашки выправлял, галстук… он знал, что несмотря на все старания выглядит весьма простовато, обыкновенно и некогда терзался этим, гадая, как сложилась бы жизнь, если бы Господь даровал ему не только разум, но и внешность яркую, располагающую… глядишь, и не отказала бы ему Алевтина Михайловна…

Спрятав зеркальце и окончательно совладавши с предательницей-ногой, Натан Степаныч огляделся. Ушел поезд, остановившийся в сей глуши на полторы минуты, каковых только и хватило, чтобы спрыгнуть на песчаную насыпь. И станционный смотритель, проводивший его мутным взглядом, вернулся к себе. Ожившая было станция вновь погрузилась в ожидание. Тихо переругивались бабки-лоточницы, выясняя, у кого ныне пирожки вышли лучше, и худоватый человек в коричневом пиджачишке вновь и вновь перелистывал затертую до дыр газету. Крестьянское многочисленное семейство сидело по лавкам, и глава его, седой, но крепкий еще мужик, чего-то там у смотрителя допытывался. Смотритель отмахивался. Рыжая курица пыталась выбраться из корзины, и девчонка с длинными белыми волосиками тыкала в нее палкой, приговаривая:

– Сиди, сиди…

– Этак ты ее только напугаешь, – сказал Натан Степаныч. – Ты ее погладь…

– Так она клюется, – возразила девчонка. И рядом тотчас появилась женщина в черном вдовьем платке, наброшенном на поредевшие волосы.

– Аська! – она дернула девчонку за косицу. – Тебе что было велено?

– Не ругайте девочку, милейшая, – Натан Степаныч улыбнулся, он знал, что улыбка его лишена всяческого очарования, и что само лицо, строгое, грубоватое, с крупными чертами, производит впечатление отталкивающее. – Вы лучше подскажите мне, как до Новых Козлов добраться.

Женщина уставилась на него, шевеля губами. Староверка? Не понять… если так, то разговаривать не станет.

– Так… по дороге… вон тама и начинается…

Дорогу Натан Степаныч и сам заприметил, обыкновенную, песчаную, местами – с красноватыми проплешинами глиняной шкуры, с намертво выбитыми колеинами, в которых, надо полагать, по осени набирается вода. Дорога сия уводила в лес, начинавшийся с полупрозрачных нежных березок, но за ними проглядывали темные громадины елей…

– И далеко?

Женщина вновь задумалась.

– С три версты…

Далеко. В прежние-то годы три версты не были расстоянием для Натана Степаныча, случалось ему хаживать и поболе, однако когда то было? Уж верно, не теперь, когда спина все еще ноет, а предательскую ногу мелко подергивает. И ботиночки-то на нем новые, купленные в дорогой обувной лавке, жмут неимоверно. Захотелось пофорсить дурню старому…

Он вздохнул, представив, как будет идти, нести палевый свой чемодан с блескучими латунными ручками, не тяжелый – в нем всего-то две смены белья, запасной костюм, несессер со всякой мелочью и записная книжка. Однако Натан Степаныч знал подлое свойство дороги, когда с каждым пройденным шагом самая легкая ноша тяжелеет…

– А вам чего там? – поинтересовалась женщина, вздыхая.

До вечернего состава было еще часа три… скучно.

– Мне не туда, мне в усадьбу княжескую, – ответил Натан Степаныч, доставая кисет с табаком и бумагу. Папироску скрутил быстро, ловко, и в этом было свое удовольствие, не понятное нынешним любителям сигарет. Быть может, сразу в пачке и проще покупать, однако же разве возможно в тех, машинами сотворенных, папиросах сохранить живой табачный аромат? И само это ощущение, полупрозрачного лепестка бумаги, что ложится на ладонь, сбившегося табака, который надобно размять пальцами, разве оно само по себе не часть древнего ритуала курильщика?

Однако же от взгляда Натана Степаныча не ускользнуло, сколь переменилась женщина при упоминании усадьбы. Побледнела. Помрачнела и сделала попытку отступить, но была остановлена взмахом руки.

– Следователь я, – спокойно сказал Натан Степаныч и представился, как водится, по имени и отчеству. – Послан разобраться в… смерти князя Тавровского.

Мутное дело, непонятное, с мерзковатым душком подтухшего мясца, которое, отерев промасленной тряпицей, норовили всучить за свежее. Сие еще одна привычка Натана Степаныча, появившаяся на склоне лет. Порой дела, самые обыкновенные дела, будь то драка кабацкая или же побои, которыми пьяный супруг жену награждал, или вот убийство, вызывали в воображении его престранные картинки, каковые, по словам молодых и ученых коллег, именовались ассоциациями.