Филлис Джеймс - Череп под кожей

Твоя смерть предопределена; таковы последствия убийства.

Значенья не имеет ни безлюдье, ни праведника вздох,

Когда известно, что черные дела лишь смерть способна излечить.

Не вполне точно, подумала она: несомненно, в начале должно стоять «моя» а не «твоя», – но смысл был предельно ясен. Она засунула записку в карман рубашки и повернулась, дожидаясь остальных и пытаясь вспомнить, кто где стоял, когда выключился свет. Естественно, все произошло именно здесь, в том месте, где туннель изгибался. Кому-то из них потребовалось несколько секунд, чтобы метнуться назад под покровом тьмы, – кому-то, кто уже подготовил записку, кто не волновался, а, наоборот, даже порадовался бы, если бы Кларисса узнала: ее враг среди них. А если бы кто-то заметил записку раньше или вся группа держалась вместе, ее обязательно вручили бы Клариссе. Она была адресована ей – это было напечатано на ней тем же шрифтом. Вероятнее всего, злоумышленником был Эмброуз. Слишком удачно выключился свет. Но это мог сделать и любой другой человек, кроме Саймона. Она чувствовала, как крепко он держит ее за руку.

Потом показались остальные. Корделия стояла под лампой и разглядывала их лица. Но ни на одном не отражалось беспокойство, никто не выказал удивления и не опустил глаза. Присоединившись к ним, она впервые поняла, почему Кларисса испытывает такой страх. До этого послания казались ей не более чем детской шалостью, из-за которой ни одна умная женщина не стала бы волноваться ни секунды. Но они просто дышали ненавистью, а ненависть, как ни крути, не может быть явлением незначительным. Они действительно казались детскими, но за этой «детскостью» скрывался тщательно продуманный злой умысел, и угрозы, о которых в них говорилось, вполне могли оказаться реальными. Она думала, нужно ли и дальше скрывать эту записку и те, что пришли раньше, от Клариссы и не стоит ли ей усилить бдительность. Но она получила четкие инструкции: беречь Клариссу от любых беспокойств и раздражений перед спектаклем. После спектакля будет еще достаточно времени, чтобы решить, что предпринять. А до того как поднимется занавес, осталось меньше четырех часов.

Минуя черепа, на этот раз без особого внимания, Корделия обнаружила, что Айво оказался рядом с ней. То ли по необходимости, то ли нарочно, он шел медленнее, чем остальные, и она сбавила шаг. Он сказал:

– Поучительный эпизод, вам не кажется? Бедный Ральстон! Насколько я понимаю, вся эта сцена и его муки совести явились жертвоприношением во славу супружеской откровенности. Что вы обо всем этом думаете, о, мудрая Корделия?

– Я думаю, что это ужасно.

И они оба знали, что она думала не только о предсмертной агонии несчастного бунтаря, одинокой и ужасной смерти. С ними поравнялась Роума. Корделия увидела, что она впервые оживилась, а ее глаза горят ярким недобрым светом.

– Что ж, это был омерзительный спектакль, – заявила Роума. – Для тех из нас, кому посчастливилось не связать себя ни с кем узами брака, святой матримониальный союз предстал как нечто далекое от святости. Даже ужасающее.

Айво согласился:

– Брак действительно ужасает. По крайней мере у меня возникло такое впечатление.

Роума не унималась:

– Она всегда поднимает себе боевой дух перед спектаклем, проявляя жестокость?

– Разумеется, она нервничает. У всех людей это проявляется по-разному.

– Но это всего лишь любительское выступление, Господи Боже! В театре не поместится больше восьмидесяти человек. А она считает себя профессионалкой. Как думаете, что чувствовал Джордж Ральстон, когда стоял там? – В ее голосе звучало явное удовлетворение.

Корделия хотела сказать, что достаточно было взглянуть на лицо сэра Джорджа, чтобы понять, о чем он думает. Но она промолчала. Айво заметил:

– Как многие настоящие солдаты, Ральстон – человек сентиментальный. Он возводит в абсолют такие понятия, как «честь», «справедливость», «верность», и привязывает их к своему сердцу стальными путами. По мне, это весьма похвально. И объясняет его некую… суровость.

Роума пожала плечами.

– Если вы хотите сказать, что он слишком хорошо себя контролирует, то я с вами соглашусь. Было бы интересно взглянуть, что случится, если когда-нибудь он этот контроль потеряет.

Кларисса повернулась и обратилась к ним повелительным самодовольным тоном:

– Вы трое, пойдемте. Эмброуз хочет закрыть склеп. А я хочу обедать.

Контраст между нагретой солнцем террасой, где обед вновь подали на накрытом льняной скатертью столе, и темным зловонным Дьявольским котлом был разителен, и Корделия словно потеряла ориентацию в пространстве. Этот короткий спуск в адскую пропасть прошлого словно произошел в другом месте и в другое время. А при виде искрящегося моря, на котором колыхались рыбацкие суденышки, пытавшиеся поймать попутный ветер, легко было представить, будто ничего этого и не было, будто вымерший от чумы двор де Корси, агония Карла Блайта, умиравшего долгой мучительной смертью, лишь обрывки кошмара и реальности в этом не больше, чем в страшных комиксах.

Еда была легкой – салат из водяного кресса и авокадо, за которым последовало суфле из лосося. Вероятно, такие блюда должны были способствовать хорошему пищеварению у особо раздражительных лиц. Но даже если и так, ни один из них не ел с аппетитом или явным удовольствием. Корделия взяла бокал рислинга и заставила себя проглотить лосося, скорее зная, чем чувствуя, насколько он вкусен. Мимолетная эйфория Клариссы сменилась молчаливой озабоченностью, которую никто не решался нарушить. Роума устроилась на ступеньке в конце террасы, поставив ничуть не интересующую ее тарелку на колени, и с тоской вперила взгляд в море. Сэр Джордж и Айво стояли рядом, но ни один из них не произнес ни слова. Зато все, кроме нее и Клариссы, постоянно пили. Эмброуз почти ничего не говорил, а только ходил между гостями, наполняя бокалы. Его яркие глаза лучились весельем и снисходительностью, словно они были детьми, которые вполне предсказуемо вели себя в стрессовой ситуации.

Удивительно, но душой компании был Саймон. Он много пил, поскольку Кларисса не следила за ним, и прикладывался к вину так, будто это было пиво. Рука его была нетвердой, а глаза горели. Где-то без десяти час он вдруг во всеуслышание объявил, что собирается плавать, и оглядел собравшихся, словно ожидая, что всех непременно заинтересует эта новость. Никто не обратил на него внимания, но Кларисса заметила:

– Только не сразу после еды, дорогой. Сначала прогуляйся.

Ее заботливый тон был настолько неожиданным, что все подняли глаза. Юноша вспыхнул, напряженно кивнул и исчез. Вскоре после этого Кларисса отставила тарелку, посмотрела на часы и сказала: