Андрей Мягков - Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало

— Здравствуйте, Омар Иванович, — сказал он по возможности приветливо. — Я отрываю вас от важного дела?

— Нет. Почему? — хихикнула трубка.

— Долго не отвечаете.

После короткой паузы трубка счастливо рассмеялась.

— Бог ты мой, уж не Георгий ли это Георгиевич Никитин?

— Он самый, Омар Ива…

— Родной ты мой. А я слышу — знакомый голос. Неужели — думаю и ушам не верю. Давненько не баловали меня звоночками-то. Всё, что могу и не могу. А не подходил долго — дело не важное, а пустяковое, знал бы, что это вы беспокоитесь — в миг бы подлетел: мышь ловил. Повадились, плутовки, шубки грызть. Они ими питаются, шубками-то. По ночам. Прихожу утром — одной шубки нет, как и не было, а то и двух: мышки скушали. Толстые такие, как крысы. Мыши — а как крысы. — Трубка аж затряслась от хохота.

— Я звоню вот с каким вопросом, Омар Иванович, — успел вставиться в смеховую руладу Никитин, — скажите, родственник ваш на Брайтоне по-прежнему меховой магазин держит?

Смех в трубке постепенно сошёл на нет, до полной долгой тишины, так что Никитину даже пришлось повторить вопрос.

— Держит? Омар Иванович?

— В Америке? На Брайтон-Бич? Меховой магазин? — Зачем-то уточнила трубка. — Не хочется осквернять телефон разговором об этой фамилии. Он мне не родственник, а подонок. — В голосе говорившего отчётливо звучала оскорблённость до глубины души. — Он, вы знаете, изменник нашей родины и невозвращенец. Я давно не слежу за его бизнесом, мне это противно, если бы я мог на месте наших властей…

— Я спрашиваю — держит или не держит? — усмиряя ярость прохрипел Человек со Шрамом. — Да? Или нет? Ну?

— Да. То есть держит, — слёзно выдавила из себя телефонная трубка и добавила: — Но я этим не интересуюсь. Для меня его нет.

«ЕСТЬ» он для тебя, очень даже «ЕСТЬ», кальмар вонючий, вместе вы магазин тот заделывали, родине вашей любимой изменяли. И мыши тут ни при чём, сами вы с братом, грызуны алчные, шубы эти норковые с барского разрешения Комитета и под его надзором сотнями жадно заглатывали, не сблеванули ни разу, пока, видать, по жопам оба не схлопотали. Значит, за эти шесть лет что-то сильно поменялось, коли теперь «его нет для тебя», от собственного брата отрекаешься, Иуда бздиловатый».

…От смеха по лицу сидящего в соседнем кресле Омара Ивановича Цава стекали крупные капли пота.

— Конечно, поменялось, родной ты мой, давно поменялось и очень даже сильно. Так сильно, что тебе теперь вместе с золотишком этим пришёл полный каюк, чтобы не сказать «писец» или ещё того хуже — тоже на букву «пи» с тем же смыслом, припоминаешь словечко? Сам-то я не люблю матюгаться…

— Ты откуда, вошь поганая, про золото знаешь? — тряхнул его за грудки Человек со Шрамом. — Кто донёс, говори?!!

— Так кто ж, кроме тебя, родной мой. Кроме тебя и некому. Я всё, что могу и не могу, весь на ладони. Ты и донёс. Вас было трое. Теперь я четвёртый и потому тебе пришёл полный этот самый на букву «пи», вспомнил словечко-то…

— Врёшь, гнида, врёшь, — заорал Никитин, — убью гада…

— Так не успеешь, родной, где ж тебе успеть теперь? Вон тебя по плечику-то твоему дульцем от автоматика уже поглаживают перед очередью-то…

— А-а-а-а-а-а… Какой очередью?! — Георгий Георгиевич затрясся всем телом.

— Так из автоматика, какой же ещё, — прыснул слюной Цава.

— Зачем? Зачем очередь?! Заче-е-е-м?!!! — Никитин открыл глаза.

Склонённая над ним тоненькая с лицом кинодивы стюардесса, виновато улыбаясь, дёргала его за плечо.

— Просыпайтесь же, молодой человек, нет тут никаких очередей. Туалет свободен. И пожалуйста, после этого верните спинку кресла в исходное положение и пристегните привязные ремни. Видите — табло горит? Приземляемся скоро. — Покачивая призывно обтянутым задом, она двинулась дальше по проходу.

Мучительно долго, вплоть до самого выхода из душного муравейника имени убитого президента Джона Кеннеди Георгий Георгиевич избавлялся от жуткого сновидения.

Зато следующие двое суток в смертельно ненавистном ему городе Нью-Йорке пролетели для человека с уродливым шрамом на лице почти незаметно, без всяких там сучков и задоринок. Всё произошло именно так, как было задумано. А задумано было, надо признать, дельце весьма непростое.

Первым делом, устроившись в гостинице, Никитин приказал таксисту везти его к шикарному отелю «Шератон». И когда немолодой швейцар в красной бархатной ливрее распахнул перед ним дверь, он аж подпрыгнул от радости.

— Жив, курилка?!

— Сэр? — непонимающе смотрел на него бывший коренной одессит.

— Да я-то не «сэр». А вот ты-то хер. — Неожиданно для себя Никитин проявил незаурядную способность к рифмованному стихосложению. — Ну? Вспомнил, дяденька?

Швейцар за прошедшие шесть лет сильно сдал внешне: поседел, изморщинился, но памяти пролетевшие годы, видно, не коснулись — он вспомнил, несмотря на уродливый лиловый шрам, перечёркивающий лицо нежданного посетителя. Вспомнил, как пить дать, об этом говорили его испуганные, вдруг опасливо забегавшие глаза.

— Георгий Георгиевич? — ахнул одессит. — Рад вас видеть. Снова к нам?

— Ага. Снова. Не ждали?

— Почему? Рад. Хотите тот же номер? Пустует.

— Да нет, благодарю. Я на минутку. Должок принёс. Помнится, не додал я вам однажды за важное сведение, не оказалось при себе. А в долгу оставаться не люблю. Примета плохая. Вот, — он протянул швейцару небольшой запечатанный пакетик, — вы тогда попросили штуку, а я заплатил только шесть бумаг. Держите, мой вам долг с учётом инфляции.

Он фамильярно хлопнул коренного одессита по плечу, направился к припаркованному на противоположной стороне улицы такси.

— Спасибо, Георгий Георгиевич, благородно, — крикнул ему вдогонку швейцар, — очень даже. Бай. До встречи.

Никитин не обернулся. Не ответил. Подумал только: «Ну со встречей, надеюсь, торопиться не будем. Повременим».

— Теперь куда? — Проснулся дремавший за рулём очередной «коренной одессит».

— Потрясающе, — восхитился Никитин. — Прямо как в Москве. Хоть бы одно английское слово услышать. А теперь, дяденька, подождём чуток и к океану двинем, на Брайтон-Бич. Слыхал про такой?

— Во-о-о, там как раз английского наслушаешься, — беззлобно буркнул таксист, устроился поудобнее и закрыл глаза.

Через крутящуюся дверь отеля «Шератон» хорошо просматривался огромный вестибюль. Из салона машины было видно, как швейцар надорвал вручённый ему Никитиным пакетик, пересчитав купюры, аккуратно уложил их во внутренний карман красной бархатной ливреи. При этом не сходящая с обычно невесёлого лица его самодовольная улыбка красноречиво говорила о том, что жизнь хозяину этого лица, не всегда, конечно, но временами, как, например, сегодня, явно удаётся, грех жаловаться.