Майкл Коннелли - Пятый свидетель

Я посмотрел на Баллокс, потом на Циско. Если отбросить последний сюжет, связанный лично со мной, кое-какие возможности для нас здесь открывались. Я уже знал, что Дэл предложит дальше — себя в качестве двойного агента. С ним мы могли бы доплыть до берега, снабжая Оппарицио ложной информацией.

Это следовало обдумать. Нетрудно было напичкать Дэла дезинформацией, чтобы он донес ее до Дэнни Гринна. Но маневр мог оказаться рискованным, не говоря уж об этических соображениях.

Встав, я кивком указал Циско, чтобы он следовал за мной.

— Посидите немного здесь, мне нужно переговорить с моим дознавателем.

Мы вышли в приемную, я закрыл за собой дверь, подошел к столу Лорны и спросил Циско:

— Ты понимаешь, что это значит?

— Это значит, что мы сможем выиграть это гребаное дело.

Выдвинув средний ящик стола, я достал оттуда стопку рекламных буклетов близлежащих ресторанов и заведений быстрого питания.

— Нет, я имею в виду тех двух громил из байкерского клуба. Они могли быть убийцами Бондуранта, а мы прозевали эту пьеску.

— Об этом мне ничего не известно, босс.

— Что твои помощники с ними сделали?

— Точно то, что я им велел: вышвырнули вон. Они мне потом сказали, что оба парня хотели, чтобы их высадили возле какого-нибудь питейного заведения в центре, которое работает всю ночь. Так мои и сделали. Мик, это правда.

— Все равно паршиво.

С рекламными буклетами в руке я направился обратно в кабинет.

— Ты веришь Дэлу? — спросил меня в спину Циско.

Прежде чем открыть дверь, я обернулся.

— До некоторой степени.

Вернувшись в кабинет, я положил буклеты на середину стола, сел и посмотрел на Дэла — типичный проныра, скользкий, на все готовый. А я собирался пуститься в путь вместе с ним.

— Мы не станем этого делать, — вдруг произнесла Баллокс.

Я взглянул на нее.

— Чего — этого?

— Использовать его в качестве дезинформатора для Оппарицио. Мы должны привести его в суд и заставить все рассказать присяжным.

Дэл тут же запротестовал:

— Я не буду давать показания! Кто она, черт возьми, такая, чтобы диктовать, что…

Я поднял руку в усмиряющем жесте и сказал:

— Вы не будете давать показания. Даже если бы мне этого очень хотелось, я не могу привлечь вас в качестве свидетеля. У вас нет ничего, что напрямую связывало бы Оппарицио с нашим делом. Вы хоть встречались с ним когда-нибудь?

— Нет.

— А видели его хоть раз?

— Да, в суде.

— Нет, раньше.

— Откуда? Я даже имени его никогда не слышал до того, как Дэнни начал меня спрашивать о том, что у вас на него есть.

Повернувшись к Баллокс, я покачал головой:

— Они слишком умны, чтобы давать кому-то в руки прямую связь. Судья на пушечный выстрел не подпустит его к свидетельскому боксу.

— Тогда как насчет Дэнни Гринна? Давайте вызовем в суд его, — не сдавалась Баллокс.

— И как мы заставим его давать показания? Он прибегнет к Пятой поправке прежде, чем мы успеем произнести его имя. Остается только одно.

Я ждал новых протестов, но Баллокс неожиданно сникла, сделалась тихой и молчаливой. Я опять перевел взгляд на Дэла. Мне был крайне неприятен этот человек, и верил я ему не больше, чем верил в то, что волосы у него свои. Но это не удержало меня от следующего шага.

— Дэл, как вы связываетесь с Дэнни Гринном?

— Обычно я звоню ему около десяти.

— Каждый вечер?

— Да, пока идет процесс, каждый. Он всегда ждет моих звонков. Почти всегда отвечает сам, а если не может, перезванивает очень быстро.

— Хорошо, давайте окопаемся здесь и закажем еду навынос. Сегодня вы будете звонить ему отсюда.

— И что я ему скажу?

— А вот это мы успеем продумать до десяти. Но в целом, полагаю, вы сообщите ему, что Оппарицио совершенно нечего опасаться на свидетельском месте. Скажете, что нам ничего не удалось нарыть, что мы блефовали и что берег чист.

Предполагалось, что в четверг все инструменты прокурорского оркестра сольются в едином крещендо. С утра понедельника Андреа Фриман тщательно разворачивала свое дело, легко справляясь с ветрами переменных направлений и неожиданностями вроде моего случайного выстрела федеральным целевым письмом. Она последовательно выстраивала свою стратегию, набирая инерцию движения и неминуемо подводя свое представление к финалу, к сегодняшнему дню. Четверг был днем науки, днем, когда все фрагменты доказательств и свидетельских показаний должны были соединиться в нерушимое единство научного факта.

Это была хорошая стратегия, но именно в этом пункте я собирался перевернуть все планы Фриман вверх дном. Юрист, выступающий в суде, должен всегда держать в голове три вероятности: известное, известное неизвестное и неизвестное неизвестное. Выступает ли он на стороне обвинения или на стороне защиты, его работа состоит в том, чтобы справиться с первыми двумя и быть готовым к третьему. В четверг мне предстояло явить собой одно из неизвестных неизвестных. Я за версту чуял стратегию Фриман. Она же моей не должна была разгадать до тех пор, пока не завязнет в ней, как в зыбучих песках, которые поглотят победный звук фанфар ее «Болеро».

Ее первым свидетелем был доктор Иоаким Гутьерес, заместитель главного судмедэксперта, который проводил вскрытие тела Митчелла Бондуранта. С помощью инфернального слайд-шоу, против которого я не слишком энергично и, разумеется, безуспешно протестовал, доктор повел присяжных в таинственное путешествие по телу жертвы, перечисляя каждую ссадину, царапину и каждый сломанный зуб. Естественно, большую часть времени он потратил на то, чтобы описать и показать на экране травмы, нанесенные тремя ударами орудия преступления. Он указал, какой из них был первым и почему он оказался фатальным. Два других удара, нанесенные, когда жертва уже лежала на полу, он квалифицировал как избыточную жестокость и подтвердил, что исходя из его опыта избыточная жестокость является проявлением эмоционального накала. Три столь жестоких удара свидетельствовали о том, что убийца испытывал личную вражду по отношению к жертве. Я мог бы возразить против его утверждений, но они играли мне на руку — были полезны для вопроса, который я собирался задать позднее.

— Доктор, мы имеем три жестоких удара, нанесенные по темени и расположенные кучно, в пределах окружности диаметром не более четырех дюймов. Каким образом вы определяете, который из них был нанесен первым и который оказался смертельным? — спросила Фриман.

— Это трудоемкий, хотя и несложный процесс. Удары, наносимые по голове, производят два вида рисунков повреждений. Непосредственное и самое разрушительное воздействие происходит в контактной области, где в результате каждого удара образовалось то, что в науке называют вогнутым церебральным изломом, а на обыденном языке можно назвать вмятиной или впадиной.