Анна Малышева - Трюфельный пес королевы Джованны

Лариса помогла привести пальто в порядок. Александра рассеянно поблагодарила девушку. Художницу поразила внезапно пришедшая мысль: «Виктор все толковал об оторванном хлястике на моей красной куртке. Но мужчины редко замечают такие вещи… Да еще мельком, впотьмах, в слабом свете фонаря… Даже я пренебрегаю такими мелочами. Эту деталь могла усмотреть только женщина, пристрастная к своему внешнему виду, неравнодушная к условностям, на которые я, к примеру, не обращаю внимания. Скажем, моя мама оторванный хлястик заметила. Не сомневаюсь, что заметила его и Елена. И Лариса углядела на черном пальто белую нитку, она, а не Леонид!»

Теперь она не сомневалась, что история о женщине в куртке с оторванным хлястиком была придумана сожительницей Птенцова. «И она же “выгораживала” меня в полиции! О, верно учили древние: хочешь узнать, кто желает тебе зла, обрати внимание на своего самого громогласного доброжелателя! Но зачем же им подставлять меня?»

«Это пес. Это все пес…» Слова, которые в жару прошептала утром Маргарита, донеслись до нее, словно издалека. Александра вспомнила, как у коллекционера горели глаза, когда он рассматривал снимок и рассказывал ей о королеве Джованне… «Я знала фанатиков, для которых ценность чужой жизни становилась ничтожной! Пусть Марина погибла случайно… Но я готова поклясться, Птенцов многое бы отдал за то, чтобы она выбыла из поисков пса. Ведь она сама загорелась идеей его заполучить, я уверена! Я лишь посредник, я была ему не опасна, меня нужно было только обогнать. А может быть, устранить на время. Хотя бы причинив пару-тройку неприятностей. Но это любезное приглашение на аукцион, куда я иначе не попала бы, как его понять? Значит ли это, что Птенцов никого больше во внимание не принимает и готов биться за пса до конца? Ему нужен союзник или свидетель своей победы?»

Леонид окликнул художницу, и она, очнувшись, подняла взгляд.

– Я говорю, мне трудно смириться с мыслью, что Птенцов в смерти мамы не виноват. И вы не виноваты. Хочется кого-нибудь обвинить.

– Тогда уж всех! Косвенно мы все в этом виноваты, – вздохнула женщина. Она вновь взглянула на часы с оторванным ремешком, которые всегда носила в кармане. Время близилось к четырем. – Ребята, мне пора ехать… Звоните, если что, всегда буду рада вас слышать. Да… – Она помедлила, поднявшись из-за стола. – Вы говорили, что Птенцов попробует перекупить коллекцию вашей мамы. Я тоже так думаю, тем более с материалом он знаком не понаслышке. Вероятно, вскоре Павел Андреевич сделает вам такое предложение.

– Он уже сделал его сегодня. – Серые глаза парня сузились и яростно засверкали. – Перед отпеванием! Я ему отказал! Надо было видеть, как его перекосило!

– Вы правильно поступили, – Александра одобрительно склонила голову. – Ведь я сама могу вам помочь. И попробую продать коллекцию по достойной цене. У меня есть знакомые, которые заинтересуются. Я знаю, какие вещи были у вашей мамы, так что уже примерно представляю, кому можно их предлагать. Это не займет много времени, дело праздничное, зимой все продается лучше. Не знаю, какие у Марины были долги и кредиты, но, думаю, вы расплатитесь без особых затруднений.

Заручившись согласием Леонида, художница простилась с молодыми людьми и вышла на улицу. Она только что выиграла у Птенцова задуманный им ход, обеспечила себе хорошие комиссионные от продажи коллекции покойной подруги, но меньше всего ее чувства напоминали радость маклера, который перехватил заманчивую сделку у конкурента.

В конце улицы, там, где трамвайные пути делали поворот, высилась глухая желтая стена кладбища. За ней, казалось, кончался и город: видны были лишь черные ветви спящих деревьев, набухшие близким снегом тучи, низко идущие над приземистой церковью красного кирпича, и недавно вызолоченный купол с крестом. Александра смотрела на него неотрывно, пока не подошел трамвай.

Первым, кого она встретила, войдя через полтора часа в подъезд дома на Китай-городе, был Стас, скульптор с третьего этажа. Мужчина расставил руки, словно стремясь ее поймать, хотя Александра не особенно и увертывалась. Она тоже была рада его видеть. В этом вымершем доме каждый старый знакомый и сосед ценился на вес золота.

Стараясь не вдыхать едкую смесь перегара и одеколона, она рассматривала брутальное лицо соседа, опухшее и раскрасневшееся. Шрам, тянувшийся поперек лба (память о неудачном романе с замужней женщиной) багровел сильнее обыкновенного. Буйные кудри, едва тронутые сединой, спутались и торчали во все стороны, придавая уродливому, но породистому лицу скульптора сходство с лицом сатира, только что вырвавшегося на свет из лесной чащи, где он переживал удивительные приключения.

– На этот раз ты недолго пропадал, – заметила художница, – меньше недели. Обычно гуляешь две, три…

– Да ведь муза моя чуть не на коленях просила вернуться! – пояснил Стас. – Сказала, ты убежала, она здесь одна, ей страшно.

– Марье Семеновне страшно?

Александра не удержалась от улыбки. Уж очень не вязался страх с образом суровой, несгибаемой старухи, державшей в повиновении не только своего буйного подопечного, но и весь дом. Однако Стас был серьезен. И даже (с удивлением поняла художница) трезв. «Неужели старуха все ему рассказала про труп?! Что за новости: Стас вышел из запоя, проспался, чисто выбрит, хотя это его и не красит…» Женщина сдержанно поинтересовалась:

– Ну и что же, ты ее успокоил?

– Вполне. А ты куда запропала, в самом деле?

– У родителей решила пожить.

Стас уважительно поднял брови:

– Дело хорошее. В тепло потянуло, значит?

– Вроде того, – сказала она, уже ставя ногу на следующую ступеньку. Эти мраморные ступени, истертые за многие десятки лет, были похожи на ломти подтаявшего сала, волнистые, неровные. – А теперь вот обратно, в холод. Встретишь мою кошку, передай ей, что я дома.

…Выстывшая мастерская пахнула ей в лицо ледяной сыростью. Здесь казалось холоднее, чем на улице. Александра включила нагреватель, стоявший у постели, присела, тут же встала: покрывало было неприятно влажным. Женщину передернуло от одной мысли о том, что придется лечь в постель. «Все равно что спать в болотной тине…» Изо рта шел пар. Она коснулась окостеневшими от холода пальцами нагревавшейся, потрескивавшей электрической батареи. «Стоило несколько дней пожить в тепле, поспать в сухой постели, на выглаженных простынях, и все здесь кажется уже таким жалким, неприятным, уродливым!»

Сердце сжимала печаль. Александра боялась анализировать ее природу, но все яснее осознавала, что прежнее чердачное существование кончено. Ей была мила свобода здешнего существования, но теперь она не чувствовала себя свободной в собственной мастерской. Ожидание стука в дверь отравляло каждый миг. Прежде она ничего не боялась и даже редко поворачивала ключ в замке, находясь в мансарде днем. На ночь все же запиралась, но делала это не из страха, а в угоду общепринятым нормам. В центре города не спят с открытой дверью. Теперь же ей казалось мало двух поворотов ключа, мало одного замка, одной двери. Александра ловила себя на мысли, что боится каждого скрипа на лестнице.