Том Эгеланн - Разорванный круг

Я не хочу верить в секреты Мак-Маллина. Их слишком много. Они слишком невероятны. Распятие, крестоносцы, тамплиеры, средневековые замки, догмы, таинственные масоны, непостижимые богатства, скрытые сокровища, вековые тайны. Такого рода вещи не встречаются в реальной жизни. Во всяком случае, в моей жизни. Неужели орден мог сохранять тайну на протяжении двух тысяч лет? Вряд ли это возможно.

Где-то в замке почти бесшумно открывается тяжелая дверь.

Мак-Маллин слой за слоем снимает пласты лжи со своей тайны. Но вдруг то, что скрыто внутри, тоже ложь?

Я не знаю, лжет ли Мак-Маллин сейчас. Я не знаю, верит ли он сам, что говорит правду. Или он действительно говорит правду.

То же самое я всегда думаю о священниках. Когда я сижу на жесткой деревянной скамье и пристально смотрю на кафедру, то часто задаю себе вопрос, верит ли проповедник в то, что говорит. Или же сомнения посещают и священника, оставляя ему лишь изъеденную червячками надежду, что все-все на небе и на земле обстоит именно так, как он объясняет прихожанам?

Я немного вздремнул, и вдруг дверь открывается, и я слышу за занавеской легкие шаги Дианы.

Я должен немедленно прийти в себя. Мне хочется верить, что ее возвращение вызвано вспышкой страсти. Я приподнимаюсь на локтях. Я готов сыграть роль беспомощного пациента, подчиняющегося воле похотливой медсестры. В своих фантазиях я безоговорочный приверженец большинства сомнительных штампов.

Но лицо ее печально. Она тяжело опускается на стул. Избегает встречаться со мной взглядом. Что-то гнетет ее.

— Диана?

— Нам надо поговорить.

Я некоторое время жду продолжения.

— Папа сказал, что… — начинает она. Потом замирает.

Очень медленно я встаю и одеваюсь. Не глядя на меня, она берет мою руку, так нежно, словно боится, что сделает мне больно. И мы оба выходим из комнаты и спускаемся по широкой лестнице в рощу.

Темно. Фонарь собрал вокруг себя рой насекомых и теперь не отпускает их. Дует мягкий бриз. Он ласкает мою кожу, которая не перестает саднить. Я думаю, что Диана сейчас сообщит мне что-то такое, чего я не хочу знать.

Она ведет меня по покрытой гравием дорожке к скамейке возле декоративного бассейна, в котором давно разрослась болотная трава, а фонтаны больше не бьют. До нас доносится запах гнили.

— Бьарн , — шепчет она. — Мне надо тебе кое-что сказать.

Голос ее стал чужим.

Я сажусь на скамейку. Она стоит передо мной, сложив руки на груди. Она похожа на прекрасную мраморную статую одинокой монашенки в саду при монастыре Вэрне.

Но кое-что я замечаю сразу. Она беременна!

— Я много думала об этом, — начинает она. Дыхание тяжелое. — Сначала не хотела. Но ведь это важно. Я должна объяснить, в чем дело. Чтобы ты понял.

После этого я замолкаю. Я никогда не думал о себе как о будущем отце. Такая мысль мне чужда. Но она этого хочет? Я представляю себе счастливую семейную пару: Бьорн и Диана, окруженные пускающими пузыри и ползающими по полу крошками.

Она выпустила мою руку. Но потом, присев, снова сжала ее, и довольно сильно. «Жить будем в Осло или Лондоне?» — думаю я. И пытаюсь угадать, мальчик или девочка. Смотрю на ее плоский живот. Следующая мысль: «Как она может знать, что ждет ребенка, если прошло так мало времени?»

— Иногда узнаешь о таких вещах, — говорит она, — о которых хотелось бы не знать.

— Хотя осознаешь это только тогда, когда уже слишком поздно, — подхватываю я. — Потому что, только узнав что-то, ты видишь, что лучше бы этого не знать.

Мне кажется, что она не слушает меня. Да и изрек я нечто довольно загадочное.

— Речь вдет о моей матери, — говорит она.

В зацветшей воде заквакала лягушка. Я пытаюсь увидеть ее. Но ее нет, только звук.

— А что с ней? — спрашиваю я.

Диана икает. Из бассейна в тон ей отвечает лягушка.

— Странно, что мне нужно было познакомиться с тобой, чтобы выяснить, кто моя мать.

— Какое отношение я имею к твоей матери?

Она закрывает глаза.

— Я думал, что твоя мать умерла, — добавляю я.

— Я тоже так думала.

— Но?

— Меня с ней просто не познакомили. Она не хотела меня знать.

— Не понимаю. Кто она?

— Ты ее знаешь. Ты с ней знаком.

Я пытаюсь прочитать разгадку на ее лице. Сначала я думаю о маме, потом о Грете.

— Мак-Маллин был вместе с Гретой! — вскрикиваю я. — В Оксфорде!

Она молчит.

Теперь уже мой голос дрожит и хрипит:

— Грета — твоя мать?

Лягушка куда-то перебралась. Кваканье доносится совсем из другого конца. А может быть, первой отвечает вторая?

— Есть еще кое-что, — продолжает она. — Я единственная дочь у папы. Единственный ребенок.

— И что?

Она качает головой.

— Это ведь ничего не значит. Для нас с тобой, — говорю я.

— Это значит всё. Всё!

— Объясни.

— Видишь ли, папа ведь не…

Пауза.

— …ведь не — что? — спрашиваю я.

— Когда он умрет, я буду…

Пауза.

— Да? Когда он умрет, ты будешь кем?

Она ждет.

— Я не могу ничего этого… Поверь мне. Но это правда.

— Я не понимаю.

— Невозможно, — шепчет она.

— Что невозможно?

— Ты. Я. Мы.

— Чепуха! Мы все сможем вместе.

Она качает головой.

— Мне казалось, что у нас все всерьез.

— Знаешь… Когда мы познакомились, я сразу почувствовала, что ты необыкновенный, не такой, как все. Я поняла: это настоящее. Это то, чего я ждала всю жизнь. Но потом появился папа и все испортил.

— Но ты не порвала со мной.

— Не ради них . Напротив. Вопреки им. Попробуй понять, Бьарн . Мы были вместе, потому что этого хотела я. Вопреки им. Потому что ты много значишь для меня. Потому что я хотела показать им, что я не играю в их игры. И все-таки… — Она качает головой.

— Все устроится, Диана. Мы забудем об этом.

— Ничего не получится. Они все испортили.

— И все-таки давай мы…

— Нет, Бьарн . — Она резко встает. — Вот так обстоят дела. Мне очень жаль. — Она смотрит мне в глаза и печально улыбается.

Потом поворачивается и быстро идет прочь по дорожке. До меня доносится шорох гравия под ее ногами.

Когда папа умер, мама долго обсуждала в похоронном бюро вопрос, открывать или не открывать гроб во время прощания в часовне. Агент похоронного бюро советовал нам оставить гроб закрытым. Чтобы мы запомнили папу таким, каким он был раньше. Только тогда, когда мама отказалась, агент стал говорить прямо:

— Он упал с высоты в тридцать метров на камни.

Мама не поняла. Она была не в себе.

— Вы можете его загримировать? — предложила она.

— Вы не понимаете. Если тело падает на камни с высоты в тридцать метров…

Гроб остался открытым.

Часовня была украшена цветами. Органист и скрипач исполняли псалмы. У задней двери стояли четверо мужчин из похоронного бюро. У них. были профессиональные выражения лиц, и казалось, что они сейчас расплачутся. Или рассмеются.