Наталья Лебедева - Склейки

– Да в таком! Пришли, блин, сказали: Виталь велел девочку взять. У меня таких девочек – пачками толчется! Я им кто – под их дудку прыгать?! Пришел какойто, блин, козел Эдик, велел взять, и я что, должен брать, задравши штаны? Он что понимает в радио?

– Эдик велел взять?

– Виталю капнул, чтобы он велел. Ко мне, блин, фиг сунешься.

Презрительно, показным, нарочито резким движением Цезарь кидает за перила докуренную сигарету и уходит, не удостоив меня на прощание даже взглядом.

Во мне кипит какое-то странное чувство: то ли ярость, то ли обида, то ли то и другое вместе – пополам с облегчением и с жалостью к почти невиновной Малышевой, которой я продолжаю верить. Цезарь, уже одетый, с прямоугольной сумкой на ремне через плечо, проходит мимо балкончика снова, идет домой, а я все стою, не в силах побороть кипящую внутри меня смесь, а потом вдруг решаюсь, словно цифры обратного отсчета во мне близки к нулю, и я готова почувствовать взрыв.

Быстро, задевая плечом распахнутые двери, иду на радио. Врываюсь в темный предбанник и гляжу в ярко освещенный аквариум, где по-рыбьи шлепает губами краснолицая, как японский окунь, Вертолетова. Едва только она замолкает и длинная нога микрофона, покачиваясь, улетает от ее лица, я врываюсь в студию.

– Ты что?! – Вертолетова испуганно смотрит в мои глаза, и на секунду я останавливаюсь: ощущение такое, словно я собираюсь ударить уже избитого.

– За что ты его?! – все-таки кричу я. Чувство внутри меня сильнее маленькой сиюминутной жалости.

– Кого?..– Слабый вопрос Вертолетовой попадает в такт тоскливой медленной мелодии, и кажется, что она просто поет грустную песню.

– Эдика.

– Эдика?

– Это ведь ты его убила? Ты?

– Я?

– Это ты увидела, что Малышева выходит из студии, и нырнула на радио. А потом, когда убедилась, что она ушла насовсем, зашла туда, нашла скованного Эдика и уронила ему на голову тяжелую камеру.

Подбородок Вертолетовой дрожит и поднимается, слезы наворачиваются ей на глаза.

– Это что?.. Это что? – в такт песне поет она.

– Я тебе скажу что: у тебя тоже был мотив, верно?

– Какой?

– Эдик пристроил тебя на радио, хоть Цезарь был против. А зная Эдика, я тебе скажу, что ему должно было быть очень надо... Значит, ты с ним была тесно связана. Была одной из его любовниц, да? И он никак не мог от тебя отвязаться, а ты в качестве отступного выпросила у него работу? Но надежды на отношения с ним не теряла, верно?

– Нет! – орет Вертолетова.– Он за меня не просил! – И роняет голову на стол, на сложенные по-школьному руки, сотрясаясь в рыданиях.

– Но...– я сразу теряюсь.– Цезарь сказал.

– За меня просила Ольга. Я ее племянница.– Вертолетова крутит головой в поисках платка или салфетки, ищет у себя в карманах и, не найдя, громко шмыгает носом.

– Племянница?

– Угу. Техникум закончила, а с работой как-то все не складывалось, вот она и придумала пристроить меня сюда, хотя бы на время. Говорила с Эдиком, он не захотел просить сам.

– Не захотел?

– Нет. Тогда Ольга сказала: схожу сама, мол, мне не трудно.– Вертолетова еще раз шмыгнула носом и смахнула тыльной стороной ладони предательскую каплю.– Пошла, познакомилась с Виталем...

– Так она только тогда с ним познакомилась?

– Ага. Ради меня. Ну вот, и договорилась. Можешь спросить у нее. А в ту ночь я спала... Ты что, зачем мне – Эдика? Мы же родственники, хоть и дальние. Нет. Ты что!

– Прости,– говорю я. Мне действительно стыдно и хочется плакать.– Прости. Конечно, это не ты. Прости. Слушай, я вот на тебя накричала, а даже не знаю, как тебя зовут...

– Диджей Вертолетова...

– Да нет, это я знаю. Я не об этом.

– А! Таня. Хромова.

– Прости меня, Танюш, ладно?

– Ладно.

Песня уже закончилась, и в эфире царит вопиющая тишина. Таня бросается к пультам. Я ухожу.

От стыда не могу уснуть. Лежу всю ночь и смотрю, как меняется за окном зимнее монотонное небо. Встаю, едва только оно становится из темного серым.

Так и получается, что к офису подхожу на полчаса раньше, чем следует. У нашей темной двери – два ярких бордовых пятна и серая клякса, почти слившаяся с мутным зимним утром. Это Ларисик. Стоит перед своим поминальным ЖИЛ, сжимая в руках две роскошные розы. До нее – рукой подать, совсем близко, но я знаю: стоит мне подойти, как она бросится бежать.

Я решаюсь: выпрыгиваю из-за угла и бегу, вытянув вперед руку с растопыренными пальцами. Ларисик делает попытку убежать, но я хватаю ее за край серенького, тонкого пальто. Она оказывается легонькой, как воздушный шарик: я чувствую ее толчки, ее робкие попытки улететь, но все это – несерьезно. Крепко держу ее за ниточку.

Она наконец успокаивается, поворачивает ко мне свое тоненькое, лунным серпиком лицо с выпуклым лбом и выступающим острым подбородком. И тут я вижу, что она совсем молоденькая, лет двадцати, но кожа ее, мягкая, покрытая сеткой мелких морщинок, похожа на листок размокшей бумаги. Глаза ее смотрят на меня.

– Почему ты всегда убегаешь? – спрашиваю я. Я понимаю, что надо бы разговаривать с ней уважительно и нежно, но называть ее на вы отчего-то не получается, как бы мне этого ни хотелось.

– Не знаю,– отвечает она.– А зачем я вам?

– Просто... Мерзнешь тут. Жалко.

– Да нет. Я привыкла.

– Часто сюда приходишь?

Она кивает.

– А раньше приходила?

Она кивает опять.

И тут великолепная, захватывающая мысль приходит мне в голову, расходится по телу, как расходится вколотое в вену лекарство: ощутимо и сладостно-медленно.

– И в ту ночь ты тоже была? – Я едва не приплясываю, ожидая ответа, понимая, что вот он: ключ ко всему. Вот он – человек, который может подсказать мне ту единственную деталь, которую я упустила и которая все объясняет.

– Была,– просто отвечает она.

– А хочешь, я покажу тебе наш офис? Место, где он работал? Студию? – спрашиваю я, стремясь загнать воздушный шарик под крышу, лишить его возможности улететь в синее небо.

– Хочу,– отвечает она.

Новый, взятый вместо уволенного охранник с подозрением смотрит на нас: ему трудно, он пока не успел выучить всех сотрудников. Я показываю ему удостоверение, а про Ларисика говорю:

– Это со мной.

Он колеблется, не зная, можно ли пропускать людей без особого пропуска, но бацилла всеобщего разгильдяйства уже попала к нему в организм, и он просто машет на нас с Ларисиком рукой. Мы поднимаемся по лестнице, Ларисик идет чуть впереди, и голова ее, маленькая и верткая, словно у болотной птицы, крутится во все стороны.

На втором этаже она слегка замедляет шаг.

– Выше,– говорю я, и она послушно ставит ногу на следующую ступеньку.

В кабинете «Новостей» я помогаю Ларисику раздеться, вешаю ее сиротское пальто на общую вешалку. Платок, замотанный, как у церковной прихожанки, она не снимает, словно находится в храме.