Наталья Лебедева - Склейки

Журналистки вели себя с ней по-разному: Данка фыркала и клала трубку, Надька злилась и иногда даже кричала, Анечка смеялась, но нежно и необидно, Оксана и Лиза пытались разговаривать, но тут уже Ларисик клала трубку первой: она все знала и без чужих объяснений.

Стремление попасть в офис было сильно, и не только из-за желания быть там, где бывает любимый мужчина. Там, внутри, хоть и невидимый больше, оставался призрак старого дома. Взойдя по офисной лестнице, можно было коснуться его крыши, посидеть на трубе, раскинуть руки и ощутить себя тем голубем, что каждое утро опускался на водосточный желоб, когда Ларисик уходила в школу... Но Эдик не впускал ее, как она ни просила.

В тот вечер она пришла и долго стояла, ожидая, за забором соседского дома. Старые доски прогибались, когда Ларисик прижималась к ним плечом. Они были черны от времени и сырости и оставляли на драпе пальто грязные пятна. От нечего делать Ларисик скребла по доскам пальцами. Черная липкая грязь оставалась под чистыми ногтями, на досках оставались полосы – белесые, влажные, и обнажившееся дерево сосны казалось состоящим из мокрых оборванных ниток.

Шел мокрый, хлопьями, снег. Город становился чистым, и Ларисику было приятно стоять во дворе, несмотря на холод. Эдик не появлялся очень долго; вышла из офиса и уехала в его машине расстроенная жена – такая крупная, материальная, но все же воспринимаемая Ларисиком как видение, не способное повлиять ни на ее, ни на Эдиковы чувства... Потом он сам вышел на балкон, стал разговаривать с кем-то, закурил сигарету. Ларисик вытянула вперед и вверх свою длинную выпью шею, рискуя выпасть из спасительной тени забора, в которой пряталась, как болотная птица прячется в камышах; она хотела вдохнуть дым его сигареты, услышать хоть одно его слово, не искаженное мембраной телефона и телевизионными помехами, но не почувствовала и не услышала ничего...

Потом они ушли, и время, смешавшись со снегом, стало влажным, холодным и липким. Ларисик вязла в нем, чувствуя, как леденеют ноги, как пальцы перестают слушаться, как по спине, по ложбинке, где прячется позвоночник, спускается холод, будто она, как оконное стекло, покрывается ледяными узорами. Гасли огни в девятиэтажке за офисом, троллейбусы и маршрутки больше не возникали в промежутке между домами, и только редкие машины иногда шуршали шинами по стремительно тающему на дороге снегу. Собаки в частных домах лаяли редко и глухо, но лай их далеко разносился в тишине не городским, а деревенским, чистым эхом.

Прошло четыре часа. У Ларисика не было часов – все они, едва купленные, ломались: то соскальзывали с ее тонкого запястья и разбивались вдребезги, то просто переставали идти, спешили или отставали – но она знала время и без них, угадывала внутренним собачьим чутьем: уверенно, до минуты.

Холода она уже не чувствовала: в сердце росла тревога за Эдика, который никогда не задерживался на работе так надолго. Время от времени Ларисик порывалась пойти к серой офисной двери, но сдерживалась, понимая, что ее не пустят, выгонят. Холодок, растущий в груди, колол больнее, чем зябкая сырость снаружи.

Наконец дверь открылась. Ларисик увидела Эдика – вместе с маленькой женщиной, что разговаривала с ним на балконе. Он был без пальто, в одном только свитере, и прятал руки в карманы брюк. Ларисик, конечно, пошла бы за ними: не задаваясь вопросами, просто глядя на Эдика, восхищаясь его походкой и тем, как красиво белый снег лежит на черных густых волосах... Но сейчас она видела что-то более важное: дверь, отделявшая ее от офиса, осталась открытой, и виднелась в глубине подъезда лестница, перечеркнувшая призрак темного крыльца, вонзившаяся бетоном ступенек в бесплотный козырек, когда-то украшенный резными дощечками. В будке у лестницы спал, запрокинув голову, краснолицый охранник.

Ларисик встала на четвереньки – прямо здесь, у забора – и, быстро-быстро перебирая руками и ногами, поползла внутрь. Рейтузы на коленках мгновенно промокли, трикотажная юбка напиталась грязной влагой, озябшие руки не слушались, и правая кисть подгибалась, стоило на нее опереться. Ларисик вползла внутрь, дрожа от холода и волнения, села, прижавшись спиной к теплой будке охраны, потом, переведя дыхание, двинулась вверх по лестнице – все так же, на четвереньках, чтобы охранник не заметил ее в боковое окошко.

На площадке между первым и вторым этажами было темно, и Ларисик вдруг ощутила безмятежное спокойствие. Она встала на ноги, отряхнула колени, оправила и очистила от налипшего снега юбку, сняла пальто и повесила его на согнутую руку – словно собиралась войти в дом, куда звана была в гости. Гордо распрямив спину, глядя в темноту широко раскрытыми немигающими глазами, пошла вперед и вверх, ощущая под ногами крутой скат крыши старого дома.

Второй этаж был тих и мертв. Дверь третьего была открыта. Ларисик вошла в узкий коридор и завертела головой. Слева вела на четвертый этаж, в мансарду, крутая лестница. Справа и чуть впереди оказалась стеклянная дверь балкона. Эдик курил здесь каждый день. Перевесив пальто на левую руку, Ларисик дотронулась до дверной ручки, которой касался он, погладила стекло и раму, ковырнула растрескавшуюся краску, и маленький ее осколок занозой засел под ногтем.

Повернулась: перед ней на белой двери оказалась зеленая табличка «Новости». Войти туда хотелось очень, но свет пробивался через щель под дверью, оттуда слышались едва различимые голоса, и Ларисик не посмела, свернула налево. Коридор шел вдоль кабинета новостей, а потом поворачивал под прямым углом направо. Она встала на повороте: справа, в густой темноте тупика виднелась яркая надпись «Радио». За спиной у Ларисы уходила под лестницу крохотная каморка туалета, а между этими двумя дверьми была третья, открытая. За ней мерно бормотал телевизор, и синие холодные сполохи, отражаясь от стен, вылетали в коридор и рассеивались в темноте.

Ларисик не знала, что там, но заволновалась, вдруг поняв, что это может быть студия – то место, где два Эдика, простой и знаменитый, встречались, превращаясь друг в друга бесконечное количество раз. Встав на цыпочки, перекладывая из руки в руку несчастное пальто, она двинулась вперед... Но голоса, донесшиеся с лестницы, заставили ее отпрянуть назад. Нужно было спрятаться, переждать, чтобы шедшие сюда люди не выгнали ее, чтобы она смогла хоть краем глаза увидеть студию и немного там побыть.

Ларисик отступила к двери туалета. Голоса приближались. Она включила свет, нажала ручку – та не поддалась. Черной волной нахлынула паника: Ларисик понимала, что туалет пуст, понимала, что он не может быть заперт на ключ, и все дергала и дергала ручку, которая не поддавалась, но вот в какой-то момент она дернула рукой так, что ручка пошла вверх, щелкнул язычок, и дверь стала открываться. Ларисик скользнула внутрь.