Наталья Лебедева - Склейки

Здесь было тесно и грязно. На полу раскинулась тонкая, слабо блестящая лужа с грязной подсыхающей каемкой. Лариса оторвала клочок туалетной бумаги, взявшись ею, закрыла унитаз и села на крышку. Голова гудела, потом гул стих, и оказалось, что офис ожил: в коридоре звучали голоса. Сколько она сидела так? Понять было сложно. Внутренние часы сбились – впервые в жизни. Сначала ей показалось, что прошло минут пять, потом, когда стало ясно, что стрелка застыла на месте и не движется, Ларисик предположила, что сидит довольно долго: полчаса, может быть – час.

Голоса звучали, стихали, слышались шаги... Ларисик сидела на закрытом унитазе, потом начала обживаться: повесила на прикрепленный к двери болтающийся крючок свое пальто, расправила рукава, разгладила полы. Чисто вымыла руки, густо намылив их жидким мылом, которого в прозрачной пластмассовой банке с тонким носиком дозатора осталось на донышке. Убедилась, что дверной замок заперт, и снова уселась на унитаз, сложив руки на коленях и прислушиваясь к тишине, вновь возникшей в коридоре. Хотелось выйти, но легкие шорохи, чуть слышное эхо звуков – настоящее или только кажущееся – заставляло ее сидеть, притаившись. И только громкий, возбужденный, наполненный непривычными интонациями голос Эдика вывел ее из напряженного состояния.

Желание увидеть его – близко, совсем рядом – было так велико, что Ларисик приоткрыла дверь туалета, сделав совсем крохотную щелочку, и тут же захлопнула ее. А когда Эдик, обнимая ту самую, ненавидимую уже женщину, прошел мимо, вышла. Ей необходимо было пойти следом. Выключив свет, замерев на секунду перед туалетом, Ларисик ринулась туда, куда они ушли, туда, куда тянуло ее с самого начала,– к студии. Сразу за студийной дверью оказался крохотный предбанник, размером шаг на полтора: слева и справа – две двери, прямо – маленькая вешалка и зеркало. Она не испугалась мелькнувшего в зеркале отражения, удивилась этому, а потом подумала, что могла и не отразиться в нем, став невидимой, как и ее призрачный, до сих пор существующий внутри офиса дом.

Справа мерцали и бормотали телевизоры. Слева горел свет: не слишком яркий – обычный, домашний. Эдик и крохотная, похожая на осиное жало женщина были там: смеялись, пьяно подхрюкивая, бормотали, шуршали чем-то...

Потом послышались шаги – решительные, к двери. Ларисик заметалась, не зная, куда спрятаться. Мелькнула перед глазами зеленым разрешающим светом надпись «Радио». Она дернула дверь, почти не надеясь на удачу, и та вдруг поддалась, открылась. Ларисик скользнула внутрь. Комнатка за дверью была темной, но из окна в стене бил яркий электрический свет. Ларисик быстро заглянула – там была еще одна комната, заполненная техникой и разноцветными дисками, но выглядела она пусто, скучно и мертво.

Шаги – дробный стук каблуков – быстро удалялись. Ларисик выглянула: коридор был пуст.

Влекомая мерцающим светом студии, она, не раздумывая, нырнула-таки туда. Здесь было тихо и темно. Синие блики метались по просторной комнате, озаряя высокие декорации и белый полукруглый стол, отражались в стекле мониторов и объективах камер. Что-то непонятное лежало на полу. Ларисик оглянулась, увидела выключатель на стене, включила свет.

Посреди студии лежал Эдик. Ларисик сначала испугалась, но он всхрапнул и слегка пошевелился, однако перевернуться на бок не смог. Она обошла Эдика по широкой дуге, разглядывая и словно не видя. Споткнулась о ногу декорации, и фанерный лист загрохотал у нее над головой. Ларисик обернулась: за ней была фотография ночного города. Такая мистическая, загадочная на экране, она оказалась простыми фотообоями, и шов посредине немного разлохматился, обнажая изнанку, коричневую, как оберточная бумага. С другой стороны был стол – тот, что она так часто видела по телевизору. Стол оказался щербатым по бокам, а со стороны ведущего белая столешница была покрыта разводами въевшейся пыли. К ребру ее было приклеено несколько разноцветных сплющенных шариков жеваной жвачки. Ларисик поверить не могла в то, что она видит: яркое, блестящее пространство студии оказалось еще более блеклым и обшарпанным, чем ее собственная комната. Эдик снова всхрапнул. Ларисик посмотрела на него: взлохмаченные волосы, отекшая щека... Руки сложены за спиной, скованы наручниками, и кисти – не сильные и не мужественные, а большие, неуклюжие, толстые. Штаны Эдика были расстегнуты и приспущены. Из-под них выбивались широкие, смятые, скомканные трусы светлокоричневого цвета, все в мелких изображениях глумливых осьминожек. У Эдика на экране были узкие плечи; узкие, но красивые, мужественные. Его зад оказался шире плеч, и ноги казались слишком толстыми, бабскими, дебелыми и неприятными. Ларисик нагнулась и, обламывая и без того короткие ногти, стала натягивать на Эдика его приспущенные штаны. Ей удалось сделать так, чтобы неопрятного белья стало не видно, и она встала, по детской привычке дуя на ушибленный палец. Эдик всхрапнул еще раз. Ларисик поморщилась. В воздухе распространился запах перегара. Она смотрела и не могла понять, не могла связать воедино все эти странные нити. Словно акула, кружила Ларисик вокруг любимого мужчины и не могла увидеть его, вдыхая кислый запах перегара и натыкаясь взглядом на шов в заднике, жвачку, приклеенную к столу, бабский зад, толстые ноги, мятое лицо... И вдруг простая мысль пришла ей в голову: они – Эдик и та острая женщина – хотели заняться любовью прямо здесь! На полу, по-скотски, пьяными. И он спустил штаны и ждал рыбу-иглу, колючую крохотную стерву! Темная тяжелая камера возникла вдруг у Ларисы перед глазами. Прямо под ней, на полу, лежал Эдик. Зло, с остервенением, Ларисик толкнула камеру на него. Накренившись, неуверенно и медленно, словно раздумывая, камера скользнула вниз. Послышался хруст, и Ларисе стало вдруг легко. Она смотрела на то, что лежало перед ней, распластавшись на полу, на жалкое, униженное тело, уничтоженное ею, разломанное и разобранное. Она окинула студию прощальным взглядом – тут больше не было ничего интересного – и вышла, рассчитывая завтра снова увидеть тех двух нужных ей Эдиков, надеясь на то, что она уничтожила лишь третью, ненужную ей часть.

Возле лестницы Ларисик остановилась: возле двери, подпирая ее, лежала какая-то книга. «Словарь ударений» – прочитала она и ушла, прижав томик к себе, баюкая его, как ребенка. Первый, главный Эдик был ведущим, а значит, часто до нее дотрагивался. Ларисику важно было иметь что-то, чего он часто касался.

Он не вышел в эфир на следующий день. Его заменила худенькая остроносая ведущая, говорившая, по мнению Ларисы, слишком быстро... Сказали: Верейский умер, и тут она поняла, что убила все три его сущности, и почувствовала, как горе заполняет ее комнату.