Анна Малышева - Пианино из Иерусалима

– Понимаете, комната нарисована очень точно. Кто там хоть раз был, тот сразу ее узнает. Но вот то, что в окне!

– Что в окне? – непонимающе спросила Александра.

– Из окна видно совсем не то! – голос Ракели звучал взбудораженно. – Из того окна был виден большой цейлон … Это такое дерево, цветет сиреневыми цветами. А за ним – лимонное дерево и большая пальма. Соседский сад, понимаете? А на этой картине…

– Улица и какая-то старинная круглая башня, – ошеломленно сказала Александра. Ей припомнилась эта башня – она мелькнула в переулке слева от дороги, когда они с Павлом ехали по тенистой аллее, ведущей вглубь мошава и обсаженной старыми деревьями. С виду это были дубы, но Александра, памятуя, как приняла эвкалипты за тополя, не решалась их так называть. Своей зачарованной старинной красотой это место напомнило ей Прованс – те же водопады цветов, апельсиновые деревья, ветер, несущий аромат шалфея и лаванды, те же белые старые дома с черепичными крышами, выгоревшими на солнце, с маленькими балкончиками и синими деревянными ставнями на окнах.

– Эта башня даже не рядом, – заявила Ракель. – И это окно выходит совсем на противоположную сторону. Художник нарисовал вид из другого окна. Из другого дома, на другой улице.

– Зачем? – Александра провела пальцами по виску, почувствовав внезапный укол невралгии. – Зачем, не понимаю?

– Я тоже не могу понять, – ответила Ракель. – Знаете, что я думаю? Тут есть какой-то смысл. На картине как бы одна комната, да? А получается – две! Может, это вид из окна его дома? Этого Генриха Магра? Я схожу в тот дом завтра. Семьи, которая жила там в шестьдесят третьем году, давно уже нет в мошаве, там живут их дальние родственники. И вас тоже свожу на улицу с башней. Это наша темплерская достопримечательность. Это построили очень давно.

– Обязательно! – с воодушевлением согласилась Александра. – То есть у нас картина с загадкой.

– Да, верно… – В трубке послышался вздох. – Вот уже пятьдесят семь лет никто эту загадку разгадать не может. Мне нелегко было слушать то, что говорили про мою сестру. Что только не придумают люди… Столько грязи… Я завтра вам еще кое-что расскажу. Извините, что я так на вас набросилась, но мне долго не с кем было поговорить об этом. Да еще по-русски! Ну, не буду вас больше мучить! Спокойной ночи!

И в трубке наступила тишина. Александра легла, не выпуская телефона из пальцев. Снова темнота номера, белые ребра на стене – свет фонарей, располосованный лезвиями жалюзи. В отеле было так тихо, что на миг ей сделалось не по себе. Она выругала себя за малодушие: «Сейчас не сезон, отель почти пустой, чему удивляться?» Закрыла глаза и тотчас увидела картину, знакомую ей до последних мелочей. Когда она реставрировала полотно, то в какой-то мере становилась соавтором художника. «Ракель заметила то, о чем я бы никогда не догадалась. Но не увидела того, что сразу бросилось в глаза мне – девушку, судя по всему, рисовал другой человек. Другая рука, другой мазок, понимание объема, все другое. Или художников было двое, или я ничего не понимаю в живописи. Тот же фокус, что с видом из окна – кажется, один интерьер, а их два, один художник, а их двое! Поговорить бы с Генрихом… Но после того, как я отшила его в аэропорту, он вряд ли станет откровенничать. Разозлился, как пить дать. И почему Илана не желает разговаривать с Ракель? Не любит она телефонные разговоры, как же!»

Она уже проваливалась в сон, мысли брели нестройно, как пленные солдаты, по краю сознания. «Я снова во что-то влипла… Чувствую. Мне платят тысячу долларов в сутки ни за что. Плюс оплачивают путешествие в рай, в декабрь с цветами и пальмами. Картина – чисто любительская. Пианино – гнилые доски. Генрих чего-то боится. Илана боится свидетелей. Она испугалась, что я кому-то рассказала о… О чем я могла рассказать? Я ничего не знаю. Зачем эта таинственность? Почему такой высокий гонорар? Не из-за картины же. Не из-за пианино. Тут что-то еще… Та старая история с Анной. Вот за что мне столько платят! Восстановить кое-какие события из семейной истории – так выразилась Илана. Какое отношение она имеет к сестрам Хофман? Ракель не знает ни ее, ни Генриха».

Внезапно она увидела добродушное круглое лицо Дениса Гурина и одновременно поняла, что спит. Это совсем не мешало ей разговаривать со старым приятелем. Но разговор получался странный – Александра пыталась поведать ему о своих сегодняшних впечатлениях, а говорила совсем о другом, сама себе удивляясь, испытывая смутный стыд оттого, что произносит какие-то глупые фразы. «Он решит, что я дура, и отменит аукцион», – мелькнула у нее нелепая мысль. Но остановиться она не могла – с губ, против ее воли, срывались тяжелые, вязкие фразы, лишенные смысла. Александра в чем-то оправдывалась, пыталась острить, чтобы избежать каких-то вопросов, которые она боялась услышать… Гурин презрительно кривил рот. Это было так мучительно, что Александра застонала, стискивая зубы. И проснулась.

Ее окружала все та же темнота, рассеченная резким белым светом. Фонари были далеко внизу, на набережной, но на крыше отеля стояли яркие прожектора, освещавшие весь фасад здания, обращенный к морю. Балкон за полупрозрачными белыми шторами был залит мертвенным сиянием.

Она поежилась, глубже прячась под одеяло. Сердце сжимала тоска. Александра не любила эти пробуждения среди ночи, в чужой стране, в чужом углу, в отеле или в доме малознакомых людей. В такие минуты она остро ощущала свое одиночество, от которого в Москве совсем не страдала. Вслед за этим тревожным чувством подкрадывались другие: тревога за будущее, угрызения совести – прожито немало, а не сделано ничего… Ей начинало казаться, что рассвет никогда не наступит и с ней уже ничего хорошего не произойдет.

Тихо выругавшись, Александра коснулась ледяного пола босыми ногами, прошла в ванную, включила свет, взглянула на свое бледное лицо в зеркале. Умылась. Сон окончательно прошел. На часах была половина третьего ночи.

Она прошлась по номеру, зажгла лампу на чайном столике, включила телевизор и несколько минут изучала каналы. Оставила передачу про природу на английском. Вид орлов, парящих над водопадом, успокаивал. Заглянула в мини-бар. Мысленно позавидовала людям, которые могут утихомирить тревогу алкоголем. Ей бы стало только хуже. Откинула штору, раздвинула балконные двери и, кутаясь в халат, вышла на балкон.

Ветер сперва отхлестал ее по щекам, затем схватил за волосы – как ревнивый муж, поджидавший за дверью припозднившуюся супругу. Море взревело во тьме, приветствуя Александру, словно публика – вышедшую на сцену примадонну. Художница подошла к перилам, содрогаясь от холода, и взглянула вниз, на большую стоянку перед отелем.