Джон Макдональд - Расставание в голубом. Глаза с желтизной. Оранжевый для савана

— Надо взглянуть. Машины обоих Уаттсов стоят там. Я пройду здесь напрямик и выскочу за домом. Вон там, где горит. А ты подождешь меня здесь.

— А что, если т-ты попадешь в беду, Трэв?

— Тогда я либо вернусь на своих двоих, либо нет. Если не вернусь и если ты решишь, что сможешь это выдержать, постарайся подойти как можно ближе и посмотреть, в чем дело. Только никакого риска. Действуй по своему усмотрению. Вот здесь, — я вынул пистолет из кармана пиджака и вложил ему в руки, — подниматель духа.

Мне необходимо было превратить этот бледный тростник во что-нибудь более прочное, просто на всякий случай. Даже ценой того, чтобы чувствовать себя голым.

— Не нравится мне это, — сказал он и не был одинок в оценке ситуации.

— Если дело обернется очень и очень плохо, поезжай, возьми Чук и быстро-быстро убирайтесь из этого района. Возьми эту машину и гони всю ночь прямо до Таллахасса. Утром свяжись с человеком из команды Генерального прокурора. Запомни его имя. Вокелер. Трумен Вокелер. (Он повторил его вслед за мной.) И больше ни с кем не говори. Если его нет, потребуй, чтобы за ним послали. И вы с Чук будете с ним откровенны. Во всем. Он все поймет. Доверься ему.

— А почему бы нам просто не…

Я вылез из машины и захлопнул дверцу. Прошел метров пятнадцать по полю, остановился и подождал, пока глаза не привыкли к темноте настолько, чтобы различать контуры предметов на земле и не споткнуться о карликовую пальму или низкий кустарник. Я сохранял ночное видение, не глядя прямо на огни дома. За задней границей их владений начинались густые заросли, и, двигаясь на просвет, я наткнулся на шаткую изгородь, достаточно низкую, чтобы через нее переступить. Оказавшись на заднем дворе, отступил в тень, изучая дом и освежая в памяти его внутреннюю планировку. В окнах кухни горел свет. Свет из гостиной падал квадратами на клумбы и темневшую на террасе мебель. До меня не доносилось ни единого звука. Только странный мерцающий свет, который меня озадачил. Чуть-чуть сдвинувшись вбок, я смог заглянуть через окно в гостиную. Крейн Уаттс пластом лежал в большом зеленом кресле, обтянутом кожей, ноги откинуты на подушку и голова свешивалась набок. Я не мог различить ни движения, ни звука ни в одной из частей дома и не видел ни души.

Добравшись до дома со стороны гаража, я пригнулся, пробежал до «линкольна» и подождал, став на одно колено и прислушиваясь. Осмотревшись, подошел и заглянул в пустую машину, потом наклонился и насторожился. Ключей в ней не было. Я обошел ее сзади, нагнулся и попробовал ближайшую выхлопную трубу. Она была чуть теплая, почти остывшая. Помня, как он водит машину, я мог догадаться, что после приезда прошло довольно много времени. Я переместился поближе к дому, обогнул угол и оказался у входной двери, готовый распластаться среди запущенных посадок, если на улице появится машина. Навесные рамы окон гостиной, выходившие на эту сторону, были распахнуты почти настежь. Я прошел, пригнувшись, под ними и осторожно выпрямился. Отсюда Крейн Уаттс был виден под другим углом. Все, что я мог разглядеть, — это его вытянутые ноги на подушке и свисавшую руку. Лицо было повернуто к телевизору. Звук почти полностью убран. На экране симпатичная негритяночка. Камера наехала крупным планом — белые зубы, трепет язычка, напрягающееся горло, быстрая артикуляция губ. И полное молчание, полное, пока я не услыхал слабый гудящий храп человека в зеленом кресле. И еще один…

Я пригнулся и двинулся дальше по фасаду к дальнему углу. Обогнув его, заметил, какую длинную тень оставляю за собой, понял, что встал как раз напротив единственного уличного фонаря и что это очень хороший способ определить, где я. Из темноты раздался звук «хоп!». И свистящая струйка воздуха коснулась справа моего горла, а следом за ней тут же точный удар свинца в ствол пальмы в ста метрах за спиной.

Говорят, когда Уити Форд попытался первым схватить беглеца, тот как раз наклонился. Наклонился, понял, что происходит, и дернулся в другую сторону, но ему пришлось преодолеть инерцию собственного тела, прежде чем он смог двинуться обратно. Я потерял равновесие. И страстно пожелал оказаться в безопасном месте, которое покинул. Либо он пользовался дешевым глушителем, либо самодельным, либо хорошим, но уже много раз испробованным. Хорошие издают звук «хафф!», а не «хоп!». Нет, я не вспомнил всю свою прожитую жизнь за долю секунды. Я был слишком занят тем, что восстанавливал равновесие, менял направление и думал. Как по-дурацки, как… как Артур. Я не слышал следующего «хоп!». До меня донесся лишь кошмарный раздирающий звук, когда пуля оторвала всю верхнюю часть головы слева столь окончательно, что мир затмился нескончаемой белизной, в которой даже не было последнего ощущения падения.

…Моя голова лежала в мешке с рыбой, среди мерзкого зловония, разбавленного запахом машинного масла. Рука была где-то в стороне, за углом, на другой улице, совершенно равнодушная к требованиям хозяина. Если ты не идешь, сказал я ей, пошевели пальцем. Она пошевелила: никаких проблем, босс. Попробуем другую руку. Правую. Хорошую. Но это совер-шенно не-воз-можно. Я разрезан пополам, от макушки до промежности, и в рану вставлен плексиглас, сквозь который они могут наблюдать движение частиц тела, все эти крошечные внутренние насосики и пульсации.

Взбунтовавшаяся рука всплыла вверх и парила, невидимая, где-то там, позади. На что-то наткнулась, что-то толкнула, и мешок с рыбой исчез, а я очутился в потоке свежего ночного воздуха, сделал одно крохотное движеньице, другое, посмотрел на две скользящие луны, два абсолютно одинаковых полумесяца. Так, сейчас. Это необычно. У каждой звезды был близнец, и они находились в тех же отношениях между собой, что и две луны. Я боролся с какой-то мощной концепцией двойственности, чем-то таким, что, если бы мне удалось ухватить его и привести в связный вид, в корне изменило бы будущее всего человечества. Но все время пыталось вмешаться какое-то раздражавшее меня временное беспокойство. Надо мной была кренившаяся могильная плита. Вернее, две, переходящие одна в другую. Я присмотрелся, и плита превратилась в две белые кожаные спинки передних сидений, все так же перетекающих одно в другое, и путем болезненных логических рассуждений я установил, что лежу на полу перед задними сиденьями машины. И внезапно оказалось, что это машина Буна Уаксвелла, а я мертв. Пойман наклонившимся. Я потянулся рукой к голове, чтобы понять, отчего я умер. Это было очень высоко и очень больно. Сплошь вырванное и поджаренное мясо. Какая-то смесь и неразбериха, которые никак не могли быть мною. Я попытался отыскать вторую половину самого себя. Рука, более послушная и покорная, поползла ощупывать тело. И нашла скучное, мертвое мясо. Но когда я пощупал его и нажал, то какая-то глубокая приглушенная боль объявила себя моей правой рукой. Я с усилием отогнул край вонючего брезента, снова упавшего мне на лицо, оттолкнул его вниз и в сторону. Умереть — это одно. А вот стать пищей для крабов — это гораздо менее приятно. Парень наверняка относился к этому весьма небрежно. Убил меня, сунул в машину, набросил сверху брезент. Позаботится о теле, когда будет время. Но если окажется, что тело исчезло…