Джон Макдональд - Расставание в голубом. Глаза с желтизной. Оранжевый для савана

Когда я вернулся, Артур спросил, не может ли он мне помочь. Я взял его с собой на корму, мы простучали баграми всю кормовую часть и обнаружили, что там полно воды. Я послал его в переднюю часть трюма с фонарем и небольшим позывным сигналом, сделанным на основе жестянки со сжатым воздухом, чтобы дал мне знать, если стволы ризофора начнут пробиваться сквозь днище.

Потом я попытался дать задний ход. Примерно метр прошел на полной мощности, все обдумал и попытался запустить двигатели — один на передний, другой на задний ход, чтобы раскачать корму. Она раскачивалась, заставляя нос неприятно потрескивать. Я заметил, что, когда мы врезались, компас вел нас в направлении на восток. Курс изменился гораздо сильнее, чем я надеялся. Рассчитав время, понял, что мы не могли уйти особенно далеко на юг от Павильон-Кейт и, возможно, находимся на середине пути к реке Чатхэм. Я дал задний, выиграл еще немного, раскачал еще, снова дал задний. После четвертого раскачивания яхта внезапно целиком оторвалась от острова, издавая весьма противный звук.

Я дал задний ход, развернул ее, поставил на автопилот в направлении на запад и на очень малые обороты и, цепляясь за перила, отправился в трюм, посмотреть, как там дела. Удивительно, но там было абсолютно сухо. По-видимому, корпус просто пригнул этот упругий ризофор.

Я выверил наше положение с помощью радиолокации дна, и оно оказалось вполне приемлемым. Вспомнив о гаечном ключе, тотчас убрал его от компаса автопилота, пока он еще больше не увел нас не в ту сторону.

На заре вертолет береговой охраны полчаса кружил над нами, издавая хорошо различимый звук вращающегося винта. Он висел над кормой, пока мы все смотрели и махали ему снизу, и в конце концов после того, как он разве что не сбросил нам свое переговорное устройство, я изобразил широкий жест внезапного озарения и побежал к своему. Он отошел на полкилометра, чтобы я мог расслышать и включиться на частоте береговой охраны.

Я был просто поражен, узнав, что мы находились так близко к такому опасному преступнику, как Уаксвелл. Да-да, действительно. Уф! Надо же! Подумать только! Когда мы отключились, пилот решил себя немного побаловать. Подлетел поближе и долго с восхищением разглядывал Чук. Она вышла на открытое место в крохотной короткой и прозрачной, как папиросная бумага, ночной рубашке, чтобы помахать прекрасному вертолетчику, и пилот поднял свою махину повыше и облетел с другой стороны, чтобы встающее солнце осветило ее сзади. Но в конце концов он улетел, и мы перестали улыбаться, словно маньяки.

— А это правильно, Трэв, — спросила она, — что все эти люди по-прежнему ищут и ищут?

— Когда я вытащил его на берег, прошел час после высокой воды. Над ним нет никаких веток. Скоро они обязательно его найдут.

Я усадил ее слушать радио, настроив приемник на частоту береговой охраны. В четверть восьмого она вышла и сообщила нам, что тело нашли и опознали. Она выглядела ослабевшей и изнуренной, так что мы отправили ее в постель. Но перед тем, как уйти, она сжала Артура в объятиях до треска ребер, посмотрела ему в глаза, запрокинув голову, и сказала:

— Я просто подумала, что я должна тебе кое-что сказать. Фрэнки не сделал бы того, что сделал ты. Для меня, для кого угодно. Кроме самого Фрэнки.

Когда она вырубилась окончательно, мы перебрали вещи Уаксвелла. И утопили их поглубже. И ружье, и все прочее. За исключением кое-чего в герметичной упаковке, найденного в ящике под продуктами. Аккуратно завернутые пачки разложенных по серийным номерам новеньких сотенных бумажек. Их оказалось девяносто одна.

В три часа дня Чук вылезла подышать, вся такая нежная, томная и сонная.

— Что мы сделаем, — сказала она, — так это станем где-нибудь на якорь на четыре, или пять, или шесть дней, как по дороге туда, а?

— Хорошо, — сказали мы дуэтом, и именно в этот момент я решил, что неожиданные девять тысяч станут свадебным подарком, если моему предчувствию суждено сбыться.

Мое предчувствие сбылось четвертого июля с единственным, по-видимому, приемом в виде пикника на побережье в этом сезоне. Шампанское и гамбургеры подавались двумстам самым различным людям, от пляжных бродяг до сенатора штата, от официантки до наследственной по крови баронессы.

А днем пятого июля, когда я еще раз предпринял кое-какие действия к тому, чтобы собрать компанию для отложенного круиза на острова, веселый голос вызвал меня из моторного отделения. И там, у меня на трапе, стройная и грациозная, как молодая березка, одетая в бледно-серое и прямо с подиума, с пятью подходящими по цвету сумками и чемоданами у ног и вертящимся на заднем плане водителем такси, стояла мисс Дебра Браун, дисциплинированная зажигательница сигар и изготовительница дайкири для Кэла Стеббера. Ее кристально чистые мятные глаза горели обманчиво и многообещающе.

— Все в порядке, шеф, — сказала она таксисту.

Он повернулся было уйти, но я сказал:

— Подожди-ка, парень.

— Но, милый, — произнесла она, — ты не понимаешь. Был же такой конкурс, три слова или еще меньше, как, где и с кем вы предпочли бы провести отпуск. И ты, дорогой Макги, победил. И вот я тут.

Я медленно вытер руки жирной тряпкой, которую принес снизу.

— Так что дядя Кэл вбил себе в голову, что у меня теперь лежит очень неплохой кусочек того груза, что везла с собой Вильма, и вы состряпали нечто такое, что может выгореть.

Она надула губки:

— Милый, я едва ли могу тебя винить. После всего. Но на самом деле я, сразу после того как ты к нам приезжал, страшно-страшно захандрила. Милый, ты просто фантастически заинтриговал меня. И поверь мне, с Деброй такое случается очень и очень редко. Бедный Кэлвин, он в конце концов так устал от моих мелких намеков и вздохов, что велел съездить сюда и вывести это из своего организма, пока я не превратилась в ипохондрика или что-нибудь в этом роде. Милый Макги, клянусь тебе, это исключительно личное дело и не имеет ничего общего с моей… профессиональной карьерой.

Это казалось очень заманчивым. Она была вся сплошь убедительность и элегантность. Метрдотели проведут вас с поклоном и опустят бархатные занавески. Элегантность со слабым, приторным запахом распада. Возможно, для любого мужчины есть нечто очень притягательное в женщине полностью аморальной, без жалости, стыда или мягкости.

Но я не мог не вспомнить, как она зажигала сигару для Стеббера.

— Солнышко, — сказал я, — ты просто дар небесный. И по-видимому, знаешь множество разных фокусов. Но каждый из них будет напоминать о том, что ты — профессионал из старой команды клубных борцов Вильмы. Можешь назвать меня сентиментальным. Солнышко, ты цветок, который слишком не похож на розу. Возможно, я привыкну класть деньги на бюро. Так что лучше не занимайся пустяками. Спасибо, но — спасибо, не надо.