Песах Амнуэль - Искатель, 2018 № 11

— И даже предсказанной. Ты сказала им о письме?

— Нет.

— Почему?

У нее была веская причина. Иначе она, конечно, не смогла бы промолчать. Скажет? Должна сказать. Не случайно же Лайза ждала его у витрины, смотрела в нее, будто в зеркало, видела, как он шел.

Лайза открыла сумочку, достала зеркальце, но смотреться не стала. Передумала? Нервничает? Да, но зеркальце достала не поэтому.

Розенфельд молча ждал.

— Потому что я знаю…

Пауза была очень долгой.

— Это все она! — взорвалась Лайза. Голос взлетел до крика и сразу упал до едва слышного шепота. Типичная истерическая реакция. Скажи он сейчас слово, и Лайза расплачется, рассмеется, станет искать салфетку, чтобы вытереть слезы, сотрет косметику, и продолжать разговор будет бессмысленно.

— Это она… — прошептала Лайза и почему-то ткнула пальцем в зеркальце. — Все из-за нее. Когда он с ней познакомился, у нас все стало плохо, мы расстались, он был с ней, я точно знаю, мне и видеть было незачем, я и так знала, а потом у них тоже стало плохо, он ее бросил, и тогда она это с ним сделала.

— Она?

— Магда Фирман.

Знакомое имя. У Розенфельда действительно была отвратительная память на имена и лица — если это были случайные лица и имена, из-за которых не имело смысла перегружать память. Магду Фирман он помнил. Физик, как и Смилович. Он читал несколько статей, где Фирман была соавтором. Квантовая механика. Теория струн и инфляционная космология. Серьезная женщина. Они со Смиловичем должны были хорошо понимать друг друга. Бедная Лайза, но в жизни так бывает часто.

— Она навела на него порчу!

Фраза прозвучала так неожиданно, что Розенфельд вздрогнул.

— Конечно. — Лайза коснулась пальцами его ладони, лежавшей на столе. — Ты не веришь в такие вещи. Ты ведь тоже человек верующий.

Конечно. Он верил в то, что миром управляют законы природы.

— Ты веришь в науку и не видишь ничего, что не соответствует твоим представлениям.

Розенфельд промолчал. Не имело смысла спорить. Фирман навела порчу на Смиловича. Он заболел неопределимой болезнью и умер.

— Ты не веришь, — с горечью сказала Лайза. — Я знала, что ты. не поверишь. Ты…

Может, она искала слово, чтобы уколоть его больнее, не нашла и заплакала. Тихо, безнадежно.

Утешать Розенфельд не умел, что сказать — не представлял. Сидел и ждал… Когда Лайза перестанет плакать, она наконец скажет, почему ждала его у витрины, чего она от него хочет. Впрочем, он это и так знал.

— Других вариантов просто нет, — убежденно сказала Лайза. — Они поссорились. Он ее бросил и хотел вернуться ко мне. Через несколько дней он заболел.

После этого — не значит вследствие этого. Розенфельд не стал произносить вслух банальность, которую Лайза и сама знала.

— Никто не смог поставить диагноз, а симптомов было столько, что хватило бы на десяток редких болезней.

Веский аргумент, да.

— Она назвала Любомиру день, час и минуту смерти! Кто, кроме нее? Она знала, потому что это ее работа, а он знать не мог. Откуда?

Это действительно серьезно. В отличие от женской веры в сглаз, порчу и телепатию.

— Она его убила, и это так же очевидно, как то, что ты в это не веришь. Я хочу, чтобы ты расследовал это преступление. Убийство не должно остаться безнаказанным.

О Господи… Сколько раз Лайза повторяла эту фразу, добиваясь, чтобы она звучала естественно, а не как в голливудской мелодраме?

— Я эксперт по научно-техническим проблемам, — попытался объяснить Розенфельд, понимая, что Лайза воспримет его слова как беспричинный отказ. — Даже если бы я захотел, вести расследование не в моей компетенции.

Вот и он заговорил дежурными формальными фразами.

— И я не специалист в медицине, — продолжал Розенфельд. — Придется обратиться к…

Не надо было так говорить. «Придется обратиться» — значит, он, в принципе, согласен, что смерть Смиловича должна быть расследована. Если Лайза напишет заявление в полицию, Сильверберг вынужден будет реагировать. Поговорить с Лайзой, выслушать ее безумные «аргументы», объяснить, что порча и сглаз — вне компетенции полиции. Она станет настаивать, старший инспектор рассердится, ничего хорошего из их разговора не получится.

— Извини. — Лайза спрятала в сумочку зеркальце (зачем доставала? тоже какой-то обряд?) и поднялась. — Я думала… Когда-то, давно, мы с тобой хорошо понимали друг друга.

Да. Когда играли в индейцев, Розенфельд дергал ее за косы, а она визжала и бросала в него песком. И когда целовались за гаражом, где старый Вильнер держал давно не работавший трактор.

Розенфельд поднялся и вышел следом за Лайзой, оставив на столе десятидолларовую купюру.

— Лайза, — сказал он, поравнявшись, — ты возвращаешься в Детройт?

Она бросила на него равнодушный взгляд — ей хотелось, чтобы взгляд был равнодушным, он таким и был.

— Когда?

Она пожала плечами. Это от тебя зависит, — сказала взглядом.

— Давай встретимся завтра, — предложил Розенфельд. — Здесь, в два часа. Я ничего не обещаю.

Он и не мог ничего обещать.

— Хорошо, — сказала Лайза и ускорила шаг.

Он не стал ее догонять, чтобы спросить номер еетелефона или уточнить, где она остановилась.

Старший инспектор Сильверберг допил пиво, кивнул Бену, чтобы принес еще кружку, и сказал:

— Знатная история. Расскажу Мэгги, с твоего позволения. Она любит про вампиров, сглаз и черную метку.

Розенфельд уже полчаса ковырялся вилкой в тарелке. Почему-то сегодня бифштекс, который он с удовольствием ел каждый день, оказался непрожаренным, без соли и вообще как резина.

— А что делать с электронным письмом, в котором Смилович точно предсказал время своей смерти? — поинтересовался Розенфельд. — Это не мистика, такое письмо существует.

— Почту можно подделать, верно?

Бен принес кружку пива и заодно тарелку с креветочным салатом — вкусы Сильверберга ему были известны, — старший инспектор отпил глоток, чтобы снять пену, и поставил кружку на стол.

— Подделать можно все, — пожал плечами Розенфельд. — Только два «но». Первое: Лайза — сценаристка на телевидении, в компьютерах разбирается, как средний пользователь, она с детства терпеть не могла технику и точные науки. И второе: зачем ей это? Она далеко не дура и понимает, что подделку я разоблачу на раз-два.

— Значит, кроме сглаза, — ехидно заметил Сильверберг, — еще и ясновидение?

— Смилович был физиком, а не ясновидцем.

— Одно другому не мешает.

— Да! Но ясновидцы, насколько я знаю, никогда не предсказывают собственное будущее. Как и астрологи.

— Физик-ясновидец — оксюморон.

— Вот! То есть ты согласен, что Смилович использовал для предсказания физические методы?

Сильверберг поднял брови.