Песах Амнуэль - Искатель, 2018 № 11

— Это ты мне объясняешь? — буркнул Сильверберг. — Но хоть что-то новое ты узнал?

— Нет, в том-то и проблема. Шелдон ничего нового не узнал о болезни Смиловича, а мне не позволили копаться в его ноутбуке. Все веши Смнловича лежат на складе и будут выданы родственникам, предъявившим права. А поскольку родственников у него нет, то через три месяца ноутбук продадут…

— Ты, — подхватил Сильверберг, — купишь его за бесценок и будешь копаться сколько угодно. Тебя такой вариант не устраивает?

— Слишком долго ждать. Если это было убийство…

— Ты веришь в сглаз? — удивился Сильверберг.

— Нет. Но мне не дает покоя письмо к Лайзе.

— Судя по тексту, — осторожно заметил Сильверберг, — можно говорить о самоубийстве. Тяжелая болезнь, хоспис, понимание, что жизнь кончается, желание избавить себя от мучений…

— У Смиловича не было доступа ни к каким препаратам, — объяснил Розенфельд, — тем более таким, какие невозможно обнаружить при аутопсии. Шелдон при мне задал главному врачу прямой вопрос и получил недвусмысленный ответ.

— Кто-то мог принести…

— К Смиловичу никто не приходил.

— Чего ты хочешь от меня? — закал Сильверберг прямой вопрос и получил недвусмысленный ответ:

— Инспекторской проверки недостаточно. Мне нужен ноутбук. Не через три месяца за свои деньги, а завтра и в официальном порядке.

— Ты же знаешь, у меня нет ни малейшей причины начать расследование, а если нет расследования, нет и возможности назначить экспертизу.

— У тебя есть повод изъять компьютер. Для этого не нужно начинать официальное расследование. Странное письмо…

— Есть много странных писем, Арик. Ты не представляешь, как их много — самых разных.

— Я даже не могу поговорить с Магдой Фирман, она спустит меня с лестницы и будет в своем праве!

— Я понимаю — старая привязанность, общее детство… Кстати, эта Лайза…

— Стив, не начинай!

— Прости. Да. Только странное письмо и ничего больше.

— И еще смерть от десятка редких болезней.

— Если Лайза явится в полицию… Очень сомневаюсь, что заявлению можно будет дать ход, но попробовать…

— Она не пойдет.

— Почему?

— Женщина, — заявил Розенфельд и оглянулся на приоткрытую дверь: не слышит ли Мэгги. — У них все шиворот-навыворот. Она зациклилась на идее сглаза и ни в грош не ставит все остальное.

— Убеди ее не упоминать сглаз. Правда, ничего не обещаю…

— Вот ведь глупость! — воскликнул Розенфельд. — Нутром чую, здесь что-то неладно, и ничего невозможно сделать.

— Так всегда бывает, когда что-то чуешь нутром, — благодушно заметил Сильверберг. — Я не верю в интуицию, ты знаешь. Во всяком случае, мне она ни разу не помогла. И ты о ней говоришь тоже впервые.

Помолчали.

— Еще кофе? И рюмку шерри? — спросил Сильверберг.

— Заявление? — переспросила Лайза. — Но я уже писала! В день похорон.

— Ты мне не говорила. Почему? У кого оно?

— Ни у кого. Потому и не сказала. Заявление не приняли и посмотрели нехорошо, мне не понравилось. Терпеть не могу, когда мужчина так смотрит.

— Неважно. В твоем взгляде, кстати, тоже было нечто такое, когда я сказала, что порчу навела Магда.

— А… — протянул Розенфельд. — Лайза, ты же понимаешь…

— А ты понимаешь? Происходит страшное! Человек умирает ни с того ни с сего, вчера был здоров, сегодня болен всеми болезнями, завтра его нет в живых. А полиция говорит, что… нет, ничего не говорит, просто смотрит на меня, как на выжившую из ума, и мягко, будто сумасшедшей, заявляет: «Мисс, я не могу принять такое заявление, извините».

— Верно. Не может.

— Мне нужно завтра возвращаться в Детройт, или я потеряю работу. И — ничего, — с горечью сказала Лайза. — Остается только перед отъездом расцарапать этой дряни лицо, пусть потом…

— Ради бога, Лайза! Только не это! Тогда уж точно полиция возбудит дело, но не против Магды, а против тебя!

— Но я не могу просто уехать — и все!

— Лайза, не делай глупостей, прошу тебя. А я обещаю, что во всем разберусь.

— Обещаешь?

— Как на Библии.

— Ты не веришь в Бога!

— Неважно. На Библии в суде клянутся и атеисты.

— Она так на меня посмотрела тогда, на похоронах… Я сразу поняла: она убийца.

— Представляю, как посмотрела ты. Тоже не взглядом доброй самаритянки?

Могли бы друг другу и в волосы вцепиться, подумал Розенфельд.

— Я буду звонить тебе, — пообещала Лайза. — И ты звони. Не обязательно по этому делу. Просто…

Обычно, если не требовали дела, Розенфельд приходил в университет подышать. На улице веяло множеством городских запахов, это была постоянная гамма с небольшими отклонениями весной (когда цвели деревья в городском парке), летом (когда доминировал запах горячего асфальта), осенью (о, этот запах гниющих листьев!) и зимой (когда не пахло ничем, только озоном иногда). На работе пахло криминалом, неуловимо и необъяснимо, это был специфический запах, к которому Розенфельд привык и перестал замечать — воздух в Управлении был, потому что им можно было дышать, но его в то же время не было, как нет стекла в окне, если стекло очень прозрачно. В университете у каждого коридора был свой уникальный запах, в каждой аудитории пахло по-своему, каждый кабинет отличался от прочих, потому что здесь были личности, и это оказалось самым главным в восприятии Розенфельда. Личности, индивидуальности, одиночки, какой сам. У профессора Литроу, к которому сегодня направлялся Розенфельд, было трое детей (жену он похоронил в позапрошлом году), семь внуков и множество друзей, но, несмотря на свою публичность, профессор Роджер Литроу тоже был одиночкой, индивидуальностью, личностью — будь иначе, он не смог бы (в этом Розенфельд был твердо уверен) создать теорию транспарентной квантовой криптографии, не говоря об идее, которую третий уже год пытались осуществить в железе конструкторы в НАСА: Литроу придумал, как обнаружить частицы неуловимого темного вещества. Идея была элегантной, но главное, по мнению Розенфельда, индивидуальной: никто другой, кроме Литроу, придумать ее не мог, это очевидно.

В западном крыле, где размещались физики-теоретики, шел косметический ремонт — красили стены в коридорах, меняли потолочное освещение, и запахов не осталось — точнее, это были другие запахи, которые Розенфельд прекрасно различал всюду, но только не в университете.

Дверь в кабинет была распахнута, и Розенфельд с сожалением подумал, что пришел не вовремя — наверняка профессор сидел сейчас у какого-нибудь коллеги, не желая окунаться в запахи свежей краски и лака.

Он заглянул в кабинет, чтобы удостовериться в отсутствии хозяина, и увидел неожиданную картину: Литроу стоял на верхней ступени стремянки посреди комнаты и, задрав голову, разглядывал на потолке что-то, чего Розенфельд, стоя в дверях, увидеть не мог.