Вера Арье - Весна умирает осенью [litres]

За окном заходилась пением очумевшая от холода птица. Ей вторил церковный колокол, провожая кого-то в небо. Горский смотрел на слепящий снег, на пунцовые брызги рябины в треснувшем оконце и говорил…

Говорил открыто, обреченно, как будто исповедовался в первый и в последний раз. И перед кем? Перед ней, двадцатилетней девчонкой, примчавшейся сюда из Парижа, чтобы «восстановить справедливость». Предъявив без обиняков свои догадки, Оливия вынудила его выворачивать нутро, выхаркивать признания, как сгустки крови…

Заваренный Горским чай обжигал язык и горло, но она упрямо продолжала делать жадные глотки, чтобы заглушить физической болью остроту переживаний. Однако его слова все равно настигали ее, забирались под кожу, и она не смела его прервать ни словом, ни жестом. Просто сидела, ссутулившись, за щербатым кухонным столом и молча слушала.

– Когда мы вышли из новосибирской больницы, – монотонно рассказывал Горский, – я не знал, о чем с ней говорить. Мы брели мимо всех этих серебристых елок и чугунных фонарей, и я понимал, что словесная суета – утешения, обещания – совершенно бессмысленны. Нам только что вынесли приговор, и обжалованию он не подлежит.

Таня будет умирать. Медленно, мучительно таять у меня на глазах. Сначала она не сможет вставать, потом говорить и даже глотать. При этом ее мозг будет работать, как и прежде. Ей будет хотеться увидеть небо, лес, пройтись по родному городу. Взять в руки книгу, поболтать с подругой… Раньше Танюша жила внизу, в вашей комнате. Но теперь это стало невозможно – на инвалидном кресле там не развернуться. И я перенес ее сюда. Любимая мансарда стала для нее тюрьмой. Она никогда отсюда не выйдет.

Сейчас ее спасает то, что она может рисовать. Вы же видели, она гениально рисует! Но скоро и это станет невозможным. А дальше… Дальше будет ад. Чтобы принимать пищу, ей придется вводить питательную смесь через зонд. Понадобится дыхательный аппарат, ведь болезнь поражает диафрагму, и самостоятельно дышать она не сможет. Такое устройство стоит очень дорого – несколько моих зарплат, – и государство с его покупкой не помогает. Но хуже всего то, что Таню ни на минуту нельзя будет оставить одну – она станет совершенно беспомощной! Значит, мне придется уйти с работы. Мы окажемся без средств. И тогда останется только одно: лечь рядом с ней и ждать, когда и по нам прозвонит колокол.

Горский остановился, сунул руки в карманы потертых, но тщательно отглаженных штанов.

– Понимаете, жизнь просто не оставила мне выбора. Ни одного шанса, ни грамма надежды. Мы ведь не в столице обитаем, а в глухом городке. До нас никому нет дела – ни властям, ни врачам, ни Всевышнему. Я занял денег и поехал в Москву. Пытался пробиться в благотворительные фонды. Мне не отказали, но предложили подождать – страждущих много. А как подождать? Ей ведь остались месяцы… По совету друзей я открыл сбор средств в соцсетях. Мир не без добрых людей – наскреб немного денег. Их хватило на покупку инвалидной коляски, лекарств от судорог и лечебного питания.

Голос его дрогнул, но он справился с собой и продолжил.

– Пока Танюша могла еще ходить, она часто выбиралась на этюды в музей. Ставили ей в зале стул, и она рисовала. Сестре нравилось копировать картины известных мастеров – она говорила, что это помогает относиться осознаннее к собственному творчеству. Но вскоре и эта дверца захлопнулась. Позапрошлым летом в здании музея произошло короткое замыкание. По счастью в ту ночь мне не спалось, и я успел вызвать пожарных. Выскочил на улицу в чем был, бросился в сарай за огнетушителем… Однако большинство экспонатов, собранных моих отцом, спасти не удалось.

– Хорошо хоть «Весна» уцелела, – вздохнула Оливия.

Горский резко обернулся. Пододвинул к себе стул, сел напротив нее и уставился немигающим взглядом перед собой, как на допросе.

– Да. «Весну» я успел вынести.

– А затем списали ее, как объект, утраченный при пожаре? Я угадала?

– Этого делать мне не пришлось. – Он вновь поднялся и в волнении зашагал по кухне. – Этой акварели в описи музейных фондов нет.

– Как так? – удивилась Оливия, хотя и понимала, что он говорит правду: Галин ведь ей сообщал, что отпечатанный на обороте рисунка инвентарный номер отсутствует в официальных каталогах.

– В свое время мой отец решил, что в нашем захолустном музее «Весна» будет в большей безопасности, чем дома. Мы тогда жили в общем бараке, где художественные ценности были неуместны. Однако передавать картину в дар государству папа не собирался. Поэтому он пошел на хитрость: нанес на нее фальшивый номер, который с виду соответствовал музейной описи – тот же шрифт, порядок букв и цифр, те же чернила. Без его ведома инвентаризация фондов никогда не проводилось, поэтому на протяжении многих лет вопросов удавалось избегать – висит себе в углу какая-то картинка, ну и ладно.

– И краденая вещь с фальшивой маркировкой все это время была на виду?

Горский побледнел.

– Краденая?! Да она по праву принадлежит моей семье!

– Тогда почему же вы решили ее вернуть Вишневской?

Он посмотрел на нее глазами загнанного в угол пса.

– Что ж, раз вы проделали такой долгий путь, чтобы разобраться в произошедшем, я должен вам все рассказать. В конце концов, мне нечего терять… кроме чувства собственного достоинства. Я не вор и не убийца, мадемуазель. И никогда бы не поднял руку на женщину. Тем более что она приходилась мне единокровной сестрой.

Оливия откинулась на спинку стула, словно кто-то с силой толкнул ее в грудь.

Горский тем временем вышел из кухни и вскоре вернулся с двумя конвертами. Положив их на стол, он выудил из недр холодильника бутыль с красноватым напитком. Скрипнула рыхлая пробка. Пахнуло спиртом и вязкой северной ягодой.

Горский снял с полки две лафитные рюмки, наполнил их до краев и пододвинул одну Оливии.

– Выпейте. Разговор будет долгим.

Едва пригубив, Оливия отставила настойку в сторону: давайте к делу…

– Вы не напрасно подозреваете моего отца в том, что он вывез «Весну» в Советский Союз, – заговорил наконец Горский. – Все так и было. Правда, с одной поправкой: его попросила об этом Ольга Вишневская.

– Но зачем? – изумилась Оливия.

– Их связывали близкие отношения и общий ребенок – дочь по имени Зоя.

– Отцом Зои… был доктор Штерн?!

– Да, вот только она отказывалась это признавать. Но давайте по порядку.

Горский вытряхнул из конвертов листки и протянул их Оливии.

– Эту переписку Зоя нашла еще подростком на чердаке своего дома в Довиле. Одно из писем мой отец набросал в сентябре сорок пятого в репатриационном лагере Борегар – сборном пункте под Парижем, в котором возвращенцы дожидались отъезда на родину. В поезде он его закончил и отправил со станции приграничного городка в самую последнюю минуту. А второе послание составлено Ольгой. Правда, оно так и не достигло своего адресата – отец уже мотал срок в лагерях и был недосягаем. Прочитайте их, я подожду…