Александр Кротов - Каменные часы [повести, рассказы]

Дягилев сидел, забрав ладонями свое лицо, и все не мог разобраться в ясных и простых словах Егора Иваныча. Он чувствовал, что бывалый партизан глубоко и верно все подмечает, на его стороне правда, но нельзя же и не вмешаться, если требуется, о чем, собственно, искренне говорил Федор. Однако в свою очередь Федор не понимал отчетливо смысла скорбящей старухи — седой, сгорбленной и понурой, лишенной жизненных сил и все-таки живущей на белом свете — именно так представлялась Дягилеву старая, о которой говорил Егор Иваныч.

Нет, не понимал Федор. И Дягилев знал почему: он сам не раз видел свою родную мать окаменевшей в горе и теперь осознавал: чтобы сердечно сочувствовать людям — надо научиться им сострадать глубоко и беспредельно, как та старая у обелиска или его собственная мать…

Всходило солнце, туман рассеивался над гладью водохранилища, которое скрыло под водой следы военного смерча. Розовые облака отражались в воде, матовый свет скользил по ее поверхности. Рыбачьи лодки начинали подходить ближе к берегам. Все вокруг после ночи оживало и просыпалось.

Далеко в стороне вдруг раскатился выстрел. За ним второй, третий. Егор Иваныч удивленно присвистнул, а Федор сказал:

— На собак уже охотятся. Вчера мимо дома отдыха целая бригада охотников проходила. Говорили, одичавшая свора напала на колхозное стадо. И будто бы уже не первый раз. Значит, собрались желающие их пострелять.

Дягилев промолчал, не стал рассказывать о встрече с одичавшими собаками, с интересом взглянул на Федора. Внимательно приготовился его слушать и Егор Иваныч.

— Мне вчера охотники говорят о домашних собаках, — продолжал Федор, — и я, признаться, не очень-то поверил, что домашние — страшнее любого дикого зверя. Оказывается: и лося, и медведя могут взять стаей собаки, а человека-то уж запросто сворой берут.

Выходит: это охотник на собак стрелял в Дика, подумал Дягилев, и, может быть, пес уже до их приезда сюда ходил в какой-либо стае. Эта мысль поразила его, сердце дрогнуло. Он невольно внимательно сейчас следил за овчаркой. Пес очнулся от своей дремы и словно прислушивался к разговору, не спуская глаз с Федора.

— Такие дела вот, — с равнодушным достоинством заключил Федор.

— Получается, вы спасли собаку, — сказал Егор Иваныч, обращаясь к Дягилеву. Тот пожал недоуменно плечами и погладил овчарку. — Спасли собаку-то, — настойчиво повторил Егор Иваныч, — сегодня уж охотники ее бы первой убили. Такая зверюга… Вы спасли добрую собаку. И, знаете, неделю назад я бы обрадовался удаче охотников без всяких затей, а теперь жалко… И зря мы в прошлый раз тут с Федором горячились, если жизнь все решает гораздо проще, чем люди: выгнал хозяин собаку из дома, по каким-либо причинам стала не нужна, одичала собака, сделалась опасной, — стреляй ее, и все дела! А надо ведь хозяину как следует всыпать. Надо! — искреннему огорчению Егора Иваныча не было предела. — И в том-то беда, что собака никогда не назовет своего хозяина, — продолжал он, — на то она и собака — первейший и бессловесный друг…

— А я тебе сто раз говорил, дед, — встрял Федор, — с бессловесными только так и поступают…

— Не тебе бы говорить такие слова, — нахмурился Егор Иваныч, — жить едва начал, а уже претензия появилась: с бессловесными так поступают… И помолчи, когда старшие говорят.

— Я видел эту стаю, — сказал Дягилев, и Егор Иваныч умолк, делая знак Федору, что не время еще уходить от погасшего костра.

Старая Катерина дремала на солнышке в палисаднике, когда на середине деревни остановилась голубая «Волга», хлопнула дверца. Она открыла глаза и отвела от лица паутинку своих белых волос и решила: к кому-то пожаловали дачники или гости.

Счастливый сон ей привиделся.

Снилась молодая березовая роща, каждый листочек в ней светился и благоухал. И как пели там птицы! Босоногая девчонка со светлыми глазами и тоненькими косичками собирала на поляне душистую, пахнущую зноем, сладостью и прохладой, землянику. Небо выгнулось бездонным куполом.

Снова прикрыла веки старая Катерина, чтобы досмотреть хоть чуточку прекрасный сон своего детства и подождать с думами, раз эту рощу разорили гитлеровцы, эти варвары изрубили бомбами и снарядами, превратили в чадящие ямины. Но увидела старая мрак и затем черные клубы дыма и зарево на полнеба и саму себя с ружьем деда Евдокимова за поваленным деревом. Цепью шли фашисты по заросшему будыльями полю, и молчал пулемет Никифора.

Нет, тогда невозможно было уйти…

И старая спохватилась. Сон это, сон! По отдельности разные дни сошлись в один миг. И с ружьем она в засаде, и пулемет Никифора, и наступающие цепи врага, столбы дыма и огня… Полдневная дрема — самая морочливая, путает вечно память, все идет в голове шиворот-навыворот. Привыкают же люди спать днем, и ничего у них не случается.

Катерина стряхнула с себя сонную истому, встала с лавочки, взяла легонький бидончик и принялась собирать крыжовник с куста, где ягода всегда родилась красно-желтой и огненной — на радость ребятишкам и взрослым.

Зашумела на бетонке машина.

Старая обернулась. Голубая «Волга» подкатила к ее дому и остановилась. Все дверцы разом открылись. Катерина донесла ладонь козырьком к своим слабым глазам.

Какая-то чужая компания заехала на деревню, подумала она, разглядывая высокого и грузного мужчину в белой праздничной рубашке, шагавшего к калитке впереди всех.

Гость решительно вошел в палисадник, издали еще поздоровался. Старая Катерина еще не рассмотрела его лицо, но пошла навстречу, гадая, что же надобно заезжим.

Уж не по письму ли прикатили, мелькнула такая мысль. А грузный обнял ее, и она почувствовала на лице своем слезы, и сама расплакалась от той сильной радости и печали, что передались ей.

— Сорокин я, Костя… — твердил мужчина, голос у него перехватывало, железные его губы вздрагивали, — Костя я, Сорокин, Костя…

— Господи, — прошептала старая Катерина, и, обмирая, ткнулась седой своей головой в его широкую грудь, — Костик… Боже ты мой! Радость какая! — ноги у нее ослабели, в голове поплыл звон. — Сколько лет прошло, Костя…

— Вот привез к тебе сынов и жену, — сказал Сорокин, и слезы опять перехватили его голос, и опять он подавил рыдания, сквозь силу улыбнулся и троекратно, по-русски, поцеловал Катерину.

— Я бы тебя сама не узнала, — созналась старая и пригласила заходить в дом, пропустила гостя вперед, чтобы познакомиться с его семьей.

Сначала к Катерине подошла моложавая пухленькая женщина в цветастом легком платье, вся в слезах, со скомканным платочком в руке. От нее волнами исходил стойкий запах дорогих духов.

Они обнялись, словно сто лет были знакомы и в жизни вместе делили и радость, и горе. Жена Кости даже забыла назвать себя. Девчонкой она чувствовала себя рядом со старой Катериной, дочерью ее, потерянной некогда в житейском море. И что сказать могла она, горожанка, своей деревенской матери?