Людмила Мартова - Тайну прошепчет лавина

– Сережа, вы приехали сюда и ваши чувства к Ирине вспыхнули с новой силой? – Кайди совершенно не интересовали ни Эдик, ни Аркадий Петрович.

– Мои чувства к Булочке неизменны с того момента, как мне исполнилось три, – глухо сказал Сергей, – но дело вовсе не в них. Я приехал сюда и увидел, что она несчастна. Этот подлец, в которого она имела несчастье влюбиться, ни в грош ее не ставил. Запер ее в этой глуши, низвел до уровня домработницы, которая с утра до вечера обслуживает постояльцев, пил как сапожник, оскорблял, орал. Иринка заслуживает гораздо большего. Заслуживала. И я понял, что должен ее спасти, увезти ее отсюда. Она страдала, это было видно невооруженным глазом. И с большим удивлением я понял, что мне хочется ее спасти, прекратить ее страдания.

– Вас не смущало, что она чужая жена и у нее двое детей?

– Я люблю детей, – пожал плечами Сергей, – Я был готов жениться на ней, даже если бы у нее их было десять. Понимаете, я боялся, что она долго не выдержит. Она однажды уже пыталась из-за этого негодяя покончить с собой. Тогда ее удалось спасти, а потом отец купил ей игрушку, которую она так отчаянно хотела. Я понимал, чем именно он заплатил Девятову, какое искушение тот не мог преодолеть, но долгие годы, думая об этом, я не мог избавиться от мысли, что в этой истории есть и другая пострадавшая сторона. Я знал, что Девятов был женат, и мне ужасно хотелось найти его первую жену, чтобы понять, так же ей больно, как мне, или еще хуже.

– Что ж не нашли? – спросила Карина тихо.

– Было неудобно. Мне было так плохо, как будто я собака, брошенная под забором подыхать. И я боялся растравить чужую боль, которая, как мне казалось, должна была быть невыносимой.

– Она такой и была, – Карина задрала подбородок, видимо, загоняя обратно в глазницы готовые потечь слезы.

– Федор Игнатьевич, который стал невольным свидетелем вашего с Ириной разговора, сказал, что она вам отказала. Как оказалось, Ирина вовсе не горела желанием быть спасенной вами, Сергей, – заметила Патриция.

– Да, я унижался, как последний дурак, а она во второй раз предпочла мне своего мужа, – печально сказал Сергей. – Я не знал, что наш разговор кто-нибудь слышит. Хотя, признаться, мне было на это совершенно наплевать. Я был раздавлен и очень-очень зол.

– Так зол, что готов убить? – тихо спросила Кайди.

– Что? Нет, разумеется, нет. – Сергей замотал головой, как приведенный на водопой конь, которого одолевают мухи. – Я бы пальцем ее никогда не тронул. Неужели вы этого не понимаете?

– Со слов Федора Игнатьевича, Ирина объясняла вам, что до сих пор любит мужа, – Патриция закрыла глаза, вспоминая, что именно рассказывал им с Павлом старик-сторож, – что даже если она и несчастна, то это не ваше дело, много лет назад она выбрала Олега, а не вас, потому что он – не вы и что с годами ничего не изменилось.

Сергей закрыл лицо руками.

– Как странно, – сказал он – голос его звучал глухо из-за сложенных домиком ладоней. – Почему-то из уст чужого человека это звучит гораздо более жестоко, чем когда эти же слова произносила Булочка. Она действительно попросила принять, как данность, тот факт, что она любит мужа, и попросила меня уехать.

– Сергей, припомните, пожалуйста, дословно, что именно вы ей ответили, – попросила Патриция. – Дело в том, что это очень важно, и мне бы хотелось, чтобы Кайди, как следователь, услышала это от вас, а не от меня.

– Я не сдержался и накричал на нее. За это мне до сих пор ужасно стыдно. Я орал, что она похоронит себя здесь, в глуши, рядом с человеком, который ее не заслуживает, что если она сейчас не уедет со мной, то выхода из этой ужасной ситуации у нее не будет. Только смерть.

В комнате воцарилась такая тишина, что, казалось, было слышно, как хлопают при моргании ресницы собравшихся в ней людей. Сергей, бледный, отнявший, наконец, руки от лица и сложивший их на груди, стоял как каменное изваяние (почему-то в голову приходило еще слово «надгробное»), не двигаясь и не произнося больше ни слова. Не считал нужным оправдываться? Понимал, что пойман с поличным? Испытывал раскаяние? Патриция терялась в мыслях. Одно она знала точно – Сергея ей было ужасно, до боли в сердце жалко.

И почему люди должны так мучиться? Почему бог не делает так, чтобы жизнь была простой и легкой, чтобы в ней не было мучительной любви, «дружб ненужных», как писал прекрасный поэт Евгений Евтушенко, всего того, что вызывает в людях осатаненность. Ведь чем еще объяснить действительно сатанинский план по убийству семьи Девятовых, жестокость, с которой был задушен старичок Федор Бабушкин. Как же несправедливо, если выяснится, что убийцей был именно Сергей. Так не должно быть, ведь он – врач, он должен спасать жизни, а не отбирать их.

– Врач не может быть убийцей, – не сдержавшись, сказала она вслух.

Громкий хохот Павла разрезал тишину комнаты. В этом смехе было что-то нечеловеческое. «Во мне уже осатаненность», – снова вспомнила Патриция строчку из любимого стихотворения.

– А вот тут ты не права, Триш, – сказал Павел, отсмеявшись. – врач может быть убийцей. Ему это сделать гораздо легче, чем всем остальным, обычным людям. Больше того, когда врачи убивают, им за это, как правило, ничего не бывает. Их убийство списывают на врачебную ошибку. А за это не судят. Сергей, вы решили наказать Ирину, приговорить к смерти за то, что она во второй раз в жизни отвергла вас? А старика убили за то, что он стал невольным свидетелем вашего разговора и мог опознать ваш голос, как мы с Триш его попросили?

– Вы с ума сошли, любезный? – холодно спросил Сергей у Павла. – Может, вас психиатру показать? У меня есть знакомые коллеги, могу за вас похлопотать. Вы выдаете свои болезненные фантазии за реальность. Я бы никогда в жизни не причинил страданий Ирине. И мне не было никакой нужды убивать старика-сторожа, потому что я понятия не имел, что он слышал наш с Булочкой разговор. Метель была такая, что я и ее-то плохо видел, хотя она стояла на расстоянии вытянутой руки.

Наверху хлопнула дверь, и по лестнице кубарем скатился вниз сэр Ланселот Нильс.

– Мама, я хочу сока.

– Сейчас налью, сыночек.

Кайди поднялась и пошла к холодильнику, чтобы достать пакет с апельсиновым соком. Сынишка следовал за ней, но на полдороге застрял, остановившись у кресла, в котором сидела Карина. В одной руке женщина по-прежнему держала пузатую рюмку с коньяком, в другой – полупустую бутылку, из которой периодически подливала себе немного коричневой маслянистой жидкости.

– Опилки сдувать, – сообщил Ланселот Нильс деловито. – Надо будет сдувать опилки.

– Опять двадцать пять, – пробормотал Аркадий Петрович. – Кайди, у вашего сына наваждение. Боюсь, всем снова придется тащиться в дровяной сарай.