Ирина Лобусова - Гранатовый дом

Ведь, по большому счету, думал он, ему было хорошо: он почти комфортно сидел в камере — ну и ладно, что без потолка, но его кормили, никто его не трогал… Слава богу, что это не камера следственного изолятора, где он подвергался бы бесконечным издевательствам и побоям. Несмотря на все внутренние силы, их все же достаточно было тяжело пережить.

Электрический свет в его камере не включали, но Сергей вполне довольствовался дневным, естественным. Этот приглушенный свет даже приносил пользу — несколько подавлял гнетущую его тревогу.

Однако все изменилось утром на четвертый день. Дверь его камеры отворилась в неурочное время, и на пороге возник охранник, который безразличным голосом велел ему собираться. Лишенный хоть какого-то проблеска живой человеческой мысли в этом мешке, Аджанов машинально встал и пошел вперед, краем сознания отметив, что даже после такого заключения он похож все же на живого человека, а не на бездушную скотину, чего от него добивались…

И снова бесконечное блуждание по лестницам и коридорам… Сергей постарался максимально отключить сознание — поэтому дорогу он не запоминал.

Наконец его втолкнули в какую-то дверь. Охранник исчез, громко хлопнув замком за спиной. С удивлением Аджанов рассматривал комнату, куда он попал. Это был самый обычный рабочий кабинет.

За письменным столом под двумя огромными портретами в золотистых рамах — Дзержинского и Брежнева — сидел незнакомый ему мужчина в штатском, в серого цвета костюме из дорогой, заграничной ткани. Но, несмотря на костюм, мужчина выглядел все же каким-то помятым.

— Садитесь, — спокойно кивнул он.

Сергей сел на стул напротив стола. Все это не походило на обычный допрос.

Он знал стандартные камеры для допросов — с железными стульями и столом, звуконепроницаемыми стенами, где бьют, увечат, превращают в кровоточащее мясо живое человеческое тело… И часто бьют даже не потому, чтобы получить какую-то информацию, нет, просто так, можно сказать, ни за что.

Сейчас ничего этого не было. Был обыкновенный кабинет с мебелью, со шкафами с книгами. Стол, на котором лежали не предметы для пыток, а обычные канцелярские принадлежности. Все такое обыденное, привычное и совсем не страшное… Аджанов мог бы расслабиться, но… не хотел. Внутренним чутьем он прекрасно понимал — это подвох.

— Майор госбезопасности Печерский, — лениво представился мужчина. — Я буду вести ваше дело.

— Какое дело? — Аджанов отвел глаза в сторону.

— О государственной измене, — спокойно ответил майор Печерский.

— Это абсурд! — Сергей запнулся. — Понимаете, абсурд! — с силой выдохнул он. Ему показалось, что этими словами Печерский как будто ударил его по голове. — Какая государственная измена? — переспросил он.

— Самая серьезная, — без тени улыбки подтвердил Печерский. — Вы знаете, какая мера наказания полагается по этой статье? — спросил. И тут же ответил: — Высшая мера, расстрел.

— Это ошибка, — выдохнул Аджанов, чувствуя какую-то предательскую боль в груди. — Я ведь обычный режиссер на киностудии…

— О, нет, вы совсем не обычный, — улыбнулся кагэбист и, порывшись в ящике стола, достал несколько тетрадок. — Это вы написали? — улыбнулся.

— Да, я, — отрицать было бессмысленно.

— Это варианты вашего сценария под рабочим названием «Гранатовый дом», так? — продолжал он.

— И рабочие материалы к ним, — почему-то уточнил Аджанов.

— Верно. Нам все это передали.

— Не сомневаюсь! — Сергей улыбнулся, и вдруг почувствовал, что расслабился. Весь этот диалог казался ему верхом абсурда.

— Вы интересный режиссер, Сергей Рафалович. — задумчиво протянул Печерский. — Знаете, ведь я глубоко копнул ваше дело, опрашивал ваших знакомых, коллег… И все как один твердили, что Сергей Аджанов — один из лучших режиссеров современности. Конечно, вы понимаете, что это не так. Но все же вы правда режиссер очень необычный…

— Я так понимаю, что это не комплимент, — буркнул Сергей.

— Вы правы, не комплимент, — тут же ответил Печерский. — Ведь в конце концов ваши сценарии и ваша необычность подвели вас под расстрельную статью.

— Знаете, не стремился, — попытался пошутить, Аджанов, однако шутка вышла плоской, практически глупой и откровенно неудачной.

— Скажите, вы уже были судимы? — Майор КГБ открыл какую-то канцелярскую папку, лежащую перед ним на столе, начал лениво перелистывать страницы.

— Да, был, — Аджанов знал, что отпираться бессмысленно. — Вы же знаете.

— По какой статье? — прищурился Печерский.

— По 121-й.

— И сколько вы провели в лагере?

— Два года. Меня выпустили по УДО.

— Все верно, — майор кивнул. — И все эти два года вы вспоминаете как самый жуткий ад, так?

— Все верно, — Аджанов издевательски передразнил его: — Жуткий, очень жуткий. А какой может быть ад?

— Мне очень интересно понять одну вещь, — Печерский сделал вид, что не понял, и выдержал театральную паузу, не спуская с него глаз. — А кто надоумил вас написать этот сценарий?

— Никто не надоумил, — в этот раз Сергей говорил правду.

— Но почему вы взяли за основу такую необычную историю?

— Ну… — Сергей смешался. Он правда не знал, как объяснить. — Поймите: это просто образ, символика. Я взял за основу древнюю легенду о поэте. Гранаты в цвету — это связь с его детством, с его поступками, которые он совершает во взрослой жизни. Это символ его осознанного за всю жизнь опыта, который пришел из глубокого детства, и потому… — Он вдруг оборвал себя, подумав, что для следователя из КГБ все это — просто пустые слова, которые ничего не объяснят. Это как камера без потолка из мира абсурда, в которой он находился последние дни. А зачем в этом мире абсурда говорить?

— Осознанный опыт родом из детства — это замечательно, — Печерский улыбнулся краем губ. — И поэтому ваш герой становится предателем, он предает своих?

— Он не предатель, — с горечью вздохнул Сергей. — Он просто делает свой осознанный выбор.

— Ну и вы сделали свой осознанный выбор, так?

— Нет, не так. Я никого не предавал, и я не изменял своей стране.

— Да неужели? — Печерский улыбнулся открытой, дружелюбной улыбкой и потянулся за одной из тетрадок. Аджанов уже знал, что он там увидит и что майор захочет ему прочитать. Сергей не ошибался.

Перелистнув несколько страниц тетрадки, Печерский пододвинул ее к нему, и Аджанов узнал родные неровные каракули, густо покрывающие дешевые тетрадные листки рваными знаками. Как он внезапно понял: в этом и заключалась теперь трагедия его жизни.

« Я вынырнул. Воздух рвался из груди, я слишком много набрал его перед погружением. И теперь меня буквально разрывало на части.

Впереди, буквально в нескольких метрах от меня, догорал бок корабля. Этот огненный факел вырывался в небо, осыпая все вокруг горящими обломками, стеклом, металлом… Дикие крики людей, тени, с фонарями метавшиеся на горящем борту, выстрелы в никуда, в ночь… Все это было похоже на ожившую картинку ада — и это сделал я! Я! Меня вдруг наполнило чувство великой, необъятной гордости!