Гарольд Роббинс - Чужак

Она выглянула из окна и задумалась. Интересно, который час? Стало совсем темно, и время от времени до нее доносились отдаленные раскаты грома; небо изредка озаряли вспышки молний, но дождь все не начинался. В комнате было душно, она ощущала невидимую тяжесть воздуха. Снизу, с кухни, доносился звон посуды, приглушенные голоса и густой запах еды, проникавший через приоткрытое окно ее комнаты, так как кухня находилась внизу.

Когда дети усаживались за стол, миссис Коззолина приструнила их, объяснив, что нужно вести себя тихо, так как наверху у них посторонний человек. Мария начала было скандалить, но вскоре успокоилась, потому что мать ей кое-что пообещала. Они поужинали, и повитуха взглянула на часы стоявшие на холодильнике. Было восемь часов. Она вскочила. Бедное дитя! Лежит наверху почти четыре часа и даже не застонала ни разу! «Этой девочке мужества не занимать», — подумала миссис Коззолина и вспомнила тех женщин, которые во время родов вместо того, чтобы делать то, что от них требовалось, большую часть времени орали во все горло. Дав указания дочкам насчет мытья посуды, она поднялась наверх в комнату, где лежала будущая мать.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она.

— Хорошо, — ответила молодая женщина спокойно. — Во всяком случае, я так думаю.

— Как часто появляются боли? — спросила повитуха и нагнулась, чтобы еще раз осмотреть пациентку.

— Кажется, через каждые четверть часа, — ответила женщина.

— Отлично, — сказала повитуха, выпрямляясь.

На самом деле все было на редкость плохо: проход не расширялся. Она спустилась вниз и приказала дочкам держать наготове теплую воду и чистые полотенца.

Около полуночи над городом разразилась гроза. В это время начал появляться на свет ребенок. Роженица лежала спокойно, с плотно сжатым ртом, крепко схватившись за полотенце, привязанное к спинке кровати. Время от времени ее лицо с широко открытыми глазами, черными от страха, искажалось гримасой боли.

Около двух часов ночи миссис Коззолина послала старшего сына за доктором Бонавента, который жил неподалеку, за углом. Она сказала ему также, что будет не лишним на обратном пути зайти в местную церковь за священником.

Она наблюдала, как доктор вскрыл живот роженицы и извлек посиневшего, корчившегося ребенка. Повитуха шлепком вдохнула в него жизнь и услышала, как он протестующе закричал, как бы возражая, что его лишили такого теплого и удобного убежища. Она наблюдала, как доктор самоотверженно боролся за жизнь женщины, и поняла, что он проиграл, когда жестом пригласил священника занять его место. Священник подошел к кровати, и миссис Коззолина опустилась на колени и стала молиться.

Потому что умирающая была так молода и так бесстрашна. И еще потому, что она сама потеряла мужа и знала, что часы женщины сочтены.

Умирающая повернулась к ней и попыталась улыбнуться. В ее глазах застыл вопрос. Миссис Коззолина протянула ей кричащего младенца и положила его рядом с ней. Молодая мать посмотрела на него сверху, прислонила свою голову к его маленькой головке, и глаза ее стали медленно закрываться.

В эту минуту повитуха вспомнила, что до сих пор не знает, как ее зовут. Она приблизилась к умирающей и в ужасе от того, что ребенок никогда не узнает, кто его родил, поспешно спросила:

— Ваше имя?

Женщина медленно открыла глаза. Казалось, что она долго откуда-то возвращалась.

— Франсис Каин, — с трудом услышала миссис Коззолина. Глаза женщины закрылись и вдруг вновь открылись и безжизненно замерли. Голова ее склонилась и неподвижно застыла на подушке.

Повитуха взяла младенца на руки. Она смотрела, как доктор накрывает простыней тело умершей. Затем он достал из своей сумки листок бумаги и сказал по-итальянски:

— Сначала мы выпишем свидетельство о рождении?

Миссис Коззолина кивнула. Конечно, сначала нужно думать о живых.

— Как его зовут?

— Фрэнсис Кейн, — ответила миссис Коззолина.

Это было единственно правильное решение: дать ему имя, которым он может гордиться и которое будет носить всегда. Его ожидает нелегкая жизнь, так пусть при нем всегда будет то, что принадлежало его матери.

На другой стороне улицы, где-то вверху, над островерхой крышей церкви Святой Терезы, раздавался колокольный звон, призывающий к утренней восьмичасовой мессе. Монахини только что вошли в школьный двор, где дети, построенные в несколько рядов, ждали, когда их поведут на занятия. Мгновение тому назад этот двор был заполнен шумной галдящей толпой играющих детей, а сейчас здесь стояла тишина. Нас построили парами и повели в здание школы, а затем по винтовой лестнице в классные комнаты. Мы расселись за парты. Со стороны, где сидели мальчики, послышалось шуршание выкладываемых на парты учебников, а со стороны, где сидели девочки, шелест накрахмаленных юбок и матросских блузок.

— Дети! Начнем день с молитвы, — сказала сестра Анна. Мы сложили руки на парты и нагнули головы.

Воспользовавшись случаем, я достал трубочку и плюнул шариком из жеваной бумаги в Джерри Коуена. Шарик попал ему в шею и прилип. Это было страшно смешно, и я чуть было не рассмеялся в середине молитвы, но вовремя сдержался. Когда молитва закончилась, Джерри оглянулся, чтобы посмотреть, кто плюнул, но я сделал вид, что занят исключительно своими учебниками.

Раздался голос сестры Анны:

— Фрэнсис!

Я встал с виноватым видом. В первую секунду я подумал, что она видела, как я стрельнул в Джерри, но на этот раз пронесло — все, что от меня требовалось, это написать на доске дату. Я подошел к доске, достал из коробки большой кусок мела и написал: «Пятница, 5 июня 1925 года».

Продолжая стоять, я обернулся к учительнице.

— Все, Фрэнсис, ты можешь сесть, — сказала она.

Я вернулся на свое место.

Утро тянулось мучительно. Воздух был теплым и влажным. Через несколько дней начинались каникулы, и я не испытывал ни малейшего интереса к занятиям. Мне было уже тринадцать, но я выглядел гораздо старше своего возраста. Как только наступят каникулы, Джимми Киф опять будет давать мне разные поручения, например, сбегать в ближние гаражи к букмекерам за деньгами, которые он выигрывал на скачках. Выигрышами в доллар или четверть доллара он не интересовался, он не обременял себя такой мелочевкой. Так что у меня будет куча денег, может быть, даже десять долларов в неделю! Поэтому мне было плевать на школу.

Во время ланча, когда остальные дети бегали домой завтракать, я шел в столовую, находившуюся в жилом помещении за школой, где мы, сироты, обычно питались. На ланч нам давали стакан молока, бутерброд и кусок пирога. Нас кормили, вероятно, даже лучше, чем большинство детей из нашей округи, которые бегали есть домой. Потом нужно было возвращаться в школу и сидеть там до обеда. После полудня мне страшно захотелось смыться с уроков. Боже, как было жарко! Я мог бы искупаться в Гудзоне или поплыть от пристани в сторону Сорок пятой улицы… И тут я вспомнил, что случилось, когда я прогулял занятия в последний раз.