Гарольд Роббинс - Чужак

Я думаю, что поставил мировой рекорд по прогулам. Я прогуливал целых шесть недель кряду! И если вы подумаете что-нибудь такое, то имейте в виду, что я жил в школе и исправно возвращался туда каждый вечер. Сестры писали письма брату Бернарду, который отвечал за наш приют, с жалобами на мое отсутствие, и мне, конечно, приходилось их выкрадывать. Я также подделывал ответы сестрам, где писал, что я слаб здоровьем и все такое, и подписывался «Бернард». Все продолжалось до тех пор, пока одна из сестер не вошла ко мне в комнату и обо всем не догадалась. Тот день для меня был очень нелегким: мне удалось посмотреть целых четыре фильма подряд, и вечером я вернулся в школу совсем измочаленным. В холле меня ждали брат Бернард и сестра Анна.

— Ах, вот он, негодник! — закричал брат Бернард, увидев меня. — Я тебе покажу, «слабый ребенок»! — Он подошел ко мне. — Что же ты делаешь?! Где ты шляешься?

Его уэльсский акцент, который обычно придавал его речи мягкость и особый шарм, проявлялся все резче по мере того, как он заводился. Мне даже стало трудно его понимать.

— Я работал, — промямлил я.

— Ах, ти работаль, — сказал он. — Ти фсе фрешь!

Он ударил меня по лицу. Я приложил руку к щеке.

Сестра Анна посмотрела на меня.

— Фрэнсис! Фрэнсис! Как же ты мог такое сделать? — воскликнула она мягко и почти с сожалением. — Ты же знаешь, что я возлагаю на тебя все свои надежды.

Я не ответил ей, и брат Бернард опять влепил мне пощечину.

— Отфечай своей учительнице!

Я зло взглянул на них, и меня понесло:

— Мне все надоело: надоела школа, надоело мое сиротство. Я здесь как заключенный! У меня столько же свободы, сколько у тех, кто сидит в тюряге. За что такое наказание? Я ничего такого не сделал. За что меня засадили за решетку, за что меня запирают на ночь, как преступника? В Библии говорится: правда сделает тебя свободным. Вы учите любить Бога за то, что он дал нам так много. Вы заставляете начинать каждый день с молитвы благодарности — благодарности за то, что я родился и очутился в тюрьме, где у меня отобрали свободу!

Я почти рыдал и едва переводил дыхание от волнения.

На глазах сестры Анны появились слезы, даже брат Бернард молчал. Сестра Анна подошла, обняла меня и крепко прижала к себе.

— Бедный, бедный Фрэнсис! Разве ты не видишь, что мы пытаемся тебе помочь? — сказала она спокойным, тихим голосом. — То, что ты сделал, это плохо, очень плохо.

Ее объятия взволновали меня. Я попытался поднять руки, чтобы вытереть слезы, но они запутались в ее фартуке и каким-то образом оказались у нее на груди, где и застыли. Я инстинктивно растопырил пальцы. У меня перехватило дыхание. Она стояла спиной к брату Бернарду, и он не мог видеть, что я делаю. Она смутилась. Я посмотрел невинным взглядом ей в лицо.

— Ты должен пообещать мне никогда так больше не делать, — сказала она.

Я не понял, что она имела в виду: прогуливать занятия или…

— Обещаю, — выпалил я.

Она повернулась к брату Бернарду. Ее лицо побледнело, и на лбу появилась испарина.

— Он достаточно наказан, брат. Отныне он будет хорошо себя вести. Он пообещал. Сейчас он пойдет молиться за свою душу.

Она повернулась и направилась к двери.

Какое-то мгновение брат Бернард смотрел на меня.

— Иди ужинать, — сказал он и повел меня в столовую.

Мне было тринадцать. Я был не по годам крупным и знал жизнь, потому что к тому времени мне уже пришлось покрутиться кое-где. Я решил не смываться с занятий сегодня, несмотря на то, что идея насчет купания была отменной. Я решил быть хорошим, вернуться в класс и мучить мою учительницу сестру Анну. Потому что она все время смотрела на меня. Я знал, что она думает о том случае в холле, о том, как я почувствовал ее грудь, и о том, что я уже догадался, что сестры — это женщины. Как и о том, что мне уже тринадцать.

Когда я пришел на школьный двор, учеников еще не строили. Возле ворот шла игра в мяч, и все орали. Только я принялся наблюдать за игрой, как вдруг был сбит с ног и очутился на тротуаре: Джерри Коуен и еще какой-то пацан сделали мне подножку. Я посмотрел на Джерри — он гоготал.

— Чего ты ржешь? — зарычал я.

— Дубина! Это тебе за шарик на уроке. Ты что думал, что я не узнаю? — засмеялся Джерри.

Я встал на ноги.

— Ладно, — сказал я, — квиты.

Мы сели вместе на край тротуара и стали наблюдать за игрой, пока еще оставалось немного времени до занятий: Джерри Коуен, сын мэра Нью-Йорка, и я, безродный сирота из приюта Святой Терезы, по Божьей воле посещавшие одну и ту же приходскую школу и являвшиеся закадычными друзьями.

Сколько я себя помню, я всегда жил в приюте. Жизнь там была не такая уж плохая, как некоторые могут подумать. Я всегда был сыт, добротно одет, да и учили нас надлежащим образом. И хотя я не получал ту необходимую долю ласки и внимания, которые обычно дает семья, я вовсе не комплексовал на этот счет.

Кроме всего прочего, мне была предоставлена определенная степень самостоятельности и независимости, чего другие добиваются, лишь когда становятся намного старше.

Я всегда где-нибудь подрабатывал и часто давал в долг то пять, то десять центов ребятам из нашей школы, которые, как мне казалось, должны были быть более удачливыми в жизни, чем я. Я знал дни, когда мои должники получали деньги на карманные расходы, и им приходилось не сладко, если они не отдавали мне деньги вовремя! Как-то я одолжил Питеру Самперо двадцать центов. Через неделю после этого он умудрился ускользнуть от меня, и я не смог его поймать, но на вторую неделю я был полон решимости вернуть свои деньги.

Вскоре во второй половине дня после занятий я встретил его на школьном дворе. С ним было несколько его приятелей.

— Эй, Пит! — окликнул его я. — Как насчет моих двадцати центов?

Пит решил изобразить из себя крутого парня. Он знал, что обычно отвечают в такой ситуации. Он был немного ниже меня, но гораздо крупнее и тяжелее.

— А в чем дело? — спросил он.

— Мне они нужны, — ответил я. — Я одолжил тебе деньги. Я же не подарил их тебе.

— Колебал я тебя и твои двадцать центов! — прогундосил Пит, монотонно выговаривая слова. Затем он повернулся к своим дружкам. — Эти ублюдки из приюта не дают спокойно дышать! Мы платим за их обучение, жертвуем школе деньги, чтобы им лучше жилось, а они изображают из себя хозяев жизни! Ты получишь свои бабки, когда мои дела будут идти лучше и когда я буду готов отдать их тебе.

Как я разозлился! Мне было наплевать, что меня обозвали ублюдком. Меня достаточно часто так называли. Я был не так раним, как сопляк Маккари, который из-за этого страшно переживал и к фамилии которого брат Бернард разрешил приписать слово «младший», чтобы его называли «Маккари-младший» и чтобы все думали, будто у него есть отец. Кроме того, брат Бернард часто говорил нам: «Вы самые счастливые дети. Вы — Божьи чада. Все вы такие же, как наш Господь, Христос, потому как родитель ваш — Господь Бог». Нет, меня не трогало, когда меня обзывали ублюдком, но я никому не позволял дурачить себя.