Александр Ярушкин - Рикошет

Старик отворачивается, поднимается с дивана. Словно в нерешительности замерев, дергает головой и, не оглядываясь, направляется в сторону буфета, возле которого сонно толкутся оголодавшие пассажиры.

Глядя на тщедушную спину, на глубоко запущенные в карманы руки, на загребающую походку, Кромов вспоминает, кто это. Прикидывает, сколько же лет не видел его, и смущается. Семь лет прошло с тех пор, как он последний раз по-настоящему гостил в родной деревне. Нет, Кромов не раз навещал родителей за эти годы, но было это впопыхах, скоротечно — день-два, и домой. К семье, к службе, к городу…

А тогда… Тогда он прожил у своих почти три месяца, отходил после госпиталя. Отец шутил: «Раны зализывает…».

Кромов сидел под навесом и читал журнал «Вокруг света» за тысяча девятьсот сорок девятый год. Подшивки за разные годы в отцовском доме присутствовали повсюду. Сам отец, ни разу за всю жизнь не бывавший дальше Новосибирска, где когда-то стажировался, объяснял свою страсть очень просто: «Мне интересно», — говорил он. Кромов настолько увлекся чтением, что, когда скрипнула калитка, невольно вздрогнул.

— Привет доблестным работникам уголовного розыска! — бодро улыбнулся отец, снимая фуражку и вытирая вспотевший лоб. — Жарконько сегодня…

— Участковому инспектору — обоюдно! — отсалютовал Кромов, откладывая журнал, поддакнул: — Совсем не сибирское лето.

Отец неожиданно обиделся:

— Много ты понимаешь! Не сибирское! Самое что ни есть сибирское! Так оно и должно, чтоб солнце в июле жвабрило как угорелое!

— К самолету ездил? — спросил Кромов, разглядывая пропыленные сапоги отца и ощущая исходящий от него легкий запах бензина.

Отец присел рядом, аккуратно пристроил фуражку, пригорюнился:

— Ездил-отъездил… Драндулетка моя сломалась вовсе! Оставил у Марьи-кривой, обратно пешедралом добирался…

— Вот черт! — посочувствовал Кромов.

Отцу, казалось, этого и нужно было. Он досадливо стукнул кулаком по колену, обтянутому мышиного цвета милицейским сукном:

— Просил же начальство! Не один раз просил! Смените мотоцикл, старый он, разваливается… Перед колхозным крестьянством совестно. По полчаса на виду у всех ногой дрыгаю, как жеребчик, пока заведу… А трещит-то как?! Преступные элементы за версту участкового слышат, где уж тут их словишь…

— Не убедил вышестоящих начальников?

Отец слабо взмахнул ладонью:

— Где там!.. На копейках экономят, рублями бросаются… Художникам из города, которые райотдел отделывали, знаешь, сколь заплатили?! Тысячи! Красиво, говорят… Красиво-то красиво, а вот толк от этого какой? Раскрываемость, что ли, улучшилась? Или процент умышленных преступлений снизился? Ничуть! И наши мужики, как сидели в крохотных кабинетиках, так и сидят… Зато коридор, что царские палаты — полированные плиты, резьба по гипсу, финтифлюшки всякие… Доска почета так вообще…

Воспользовавшись тем, что отец замолчал, подбирая наиболее подходящее определение для шедевра оформительско-дизайнерского искусства, Кромов заметил:

— Твой портрет среди вычеканенных дубовых листьев смотрится неплохо…

— Ага! Как на могильной плите! — не успокаивался отец. — Я уже свои мысли генералу изложил в письменном виде.

— Мать говорила, — усмехнулся Кромов.

— Че хихикаешь-то? — нахмурился отец. — Непорядок это! А непорядки искоренять надо… Главное наше дело — преступления раскрывать, честных людей от этих самых преступников защищать и преступников сажать! Чтоб народ знал — сколько веревочке ни виться… А уж по каким помещениям да коридорам тех преступников водить, то дело пятое! Им все одно не до красот…

Кромов исподволь приглядывался к отцу и понял, что тот чем-то расстроен, но спрашивать не стал. Знал, что не любит этого отец. И в себе оперуполномоченный тоже замечал фамильную кромовскую черту — не сильно выворачивать душу, даже перед близкими.

Отец молчал, потом покосился на сына:

— Петьку Агафонова помнишь?

— Который перед моим поступлением в школу милиции сельмаг взял?

— Ну… — отец кивнул, хмуро пощипал кустистую бровь. — Он тогда в бегах был… Добавили за все про все чего-то… Снова сидел…

— Его, что ли, встретил? — догадался Кромов.

Отец снова кивнул:

— Ну… Справка об освобождении при нем… К матери приехал.

— На свободу с чистой совестью, — хмыкнул Кромов.

Ответом был неодобрительный взгляд. Кромов смутился, уткнулся в журнал. Отец забрал «Вокруг света» из его рук, проговорил:

— С плеча рубить, каждый может… Тут дело сложное, размышлений требующее. Сам знаешь, от нас, милицейских, часто зависит, как судьба человека сложится. Ох, как часто… Ответственность это, сынок… Пусть он самый-разсамый преступник, а тоже человек. Ты еще только-только начинаешь работать, так понять пытайся, душу нащупать, человек он, хоть и преступивший…

— И чего же ты в Агафонове нащупал? — буркнул Кромов.

Отец пропустил мимо ушей тон вопроса, раздумчиво проговорил, глядя на пробившуюся сквозь сосновые плахи, уложенные прямо на землю, бледноватую траву:

— В Петьке-то?.. Невезучий он… Стержня в нем нету…

— Какого стержня? — понимая, о чем хочет сказать отец, все же спросил Кромов.

— Стержня да и стержня, — пожал плечами отец. — Он в каждом человеке присутствует… У кого прямой — тот жизнь проживет, никто о нем плохого не скажет… У кого кривой, изгибистый — этот под себя тащит, себе жизнь распрекрасную устраивает, о людях не думает… А который без стержня — тот вообще ни о чем не думает, ни о чем не беспокоится. Легкий человек и невезучий… Из таких Петька-то Агафонов… Ты тогда у нас только народился…

Отец обхватил лицо ладонью, смял пальцами кожу на всегда пробритых щеках, замолчал. Не сразу Кромов решился спросить:

— Когда тогда?

— Че?! — вздернулся задумавшийся отец. — А-а… Когда я Петьку впервой в тюрьму наладил… Сколько же это годков-то прошло?

Кромов улыбнулся. В этом вопросе был весь отец. Как на ладони. С полной углубленностью в работу сельского участкового инспектора, с полной атрофией каких-либо других интересов. Правда, хозяйством он занимался, но лишь благодаря настырности матери, которой приходилось неделями канючить, прежде чем отец прибивал какую-нибудь доску или латал протекающую крышу сарая.

— Если я только народился, — улыбнулся Кромов, — значит, двадцать пять…

— Да-а, — протянул отец так, будто мысленно подсчитывал прошедшие годы. — Да-а… На пенсию уже могу идти… Слушай, может, действительно податься? А?.. Митрич вон пасеку продает, мне подешевле отдаст. Буду пчел разводить, медком приторговывать… Как смотришь, сын?

— Положительно, — с самой серьезной миной ответил Кромов.

— С матерью спелся, — хмыкнул отец. — Не дождетесь… Пока еще в старики записываться не собираюсь…