Александр Ярушкин - Рикошет

— Что было дальше?

— Сказала, что будет ложиться спать… велела ему уходить.

— Он ушел?

— Я услышала вскрик, вбежала в комнату… Она лежала у кровати… Он над ней… с утюгом… Я гладила белье и оставила утюг на столе. Он вытряс шкатулку и увидел меня… Так посмотрел… Я подошла и закрыла Анну Иосифовну одеялом… Жутко стало.

— Почему сразу не сообщили?

— Боялась… Он сказал, что убьет, если скажу… Старая, а жить хочется… У него было такое лицо… Я и побежала… Пришла домой… И страшно, и будто куль с плеч сняли… Она ведь и меня всю жизнь дразнила… Смеялась…

— Как вы оказались в квартире Стуковой на следующий день?

— Не по себе было… Столько лет при ней состояла…

— Вы же разговаривали со следователем. Почему же и тогда умолчали?

— Не успела… Она про драгоценности спрашивала… Я все обсказала… Тут Малецкого увидела, мне и стало плохо… Не помню, как и попала сюда.

Пухова одними зрачками обводит палату и закрывает глаза. Шабалин смотрит на нее с тревогой, аккуратно берет меня зе локоть:

— Все, Лариса Михайловна, все… Больной необходим отдых.

Едва я появляюсь на крыльце, водитель прокурорской «Волги» откладывает в сторону книгу, предупредительно распахивает дверцу.

— Закончили? — улыбается он.

— Закончила.

В жизни бывают разные сюрпризы: приятные и неприятные.

Этот относится к числу приятных. Впервые за многие годы нашего знакомства мой любимый входит ко мне в кабинет. От неожиданности даже забываю обрадоваться.

— Лара, я билеты в кино взял, на «Трех мушкетеров». Давай скорее. Еще надо домой забежать, поужинать.

С удивлением смотрю на него. Толик никогда не был приверженцем приключенческого жанра.

— Пойдем, пойдем, — торопит он. — Уже восьмой час.

Сгребаю бумаги, заталкиваю их в сейф, и мы выскакиваем из прокуратуры.

Ветер стих. На улицах полно прохожих. Вливаемся в этот стремительный поток, и вскоре он выносит нас на остановку, Если тротуар можно сравнить с рекой, то остановка — ее дельта. Здесь так много людей, что решаем идти пешком.

Сережка встречает нас ворчливым возгласом:

— Сколько ждать?! Я тут пашу, как вол, ужин им готовлю… Остывает же!

Быстро скидываем обувь, моем руки и спешим на кухню, где посреди стола возвышается глубокая сковородка с холмиком крупно порезанного зеленого лука. Лишь какой-то очень знакомый запах говорит: под луком что-то есть.

— Яичница! — гордо сообщает Сережка. — Пятнадцать штук вбухал!

Склонив голову, Толик подозрительно смотрит на сковороду поверх очков, но от высказываний воздерживается из педагогических соображений. Нельзя душить благие намерения подростка.

Сережка с таким азартом набрасывается на собственное изобретение, что начинаю верить — все будет съедено. Толик вилкой разгребает лук и осторожно подцепляет желто-красную массу.

— Это я помидоры добавил, — с полным ртом поясняет младший брат. — Еще тут соленый огурец, зеленый горошек, какая-то старая колбаса и хмели-сунели.

— Вкусно! — восторгаюсь я, почти не кривя душой.

Сережка поднимает на меня глаза:

— Лариска, всех преступников поймала?

Вижу, как Толик пихает его под столом ногой. Сережка обиженно зыркает:

— Че пинаешься?!

— Ларисе эта тема на работе надоела, — хмурится Толик.

Задумчиво повторяю:

— Надоела?.. Нет. Это моя профессия.

1984—86

Кромов отходит от окна, укрывает одеялом раскидавшегося во сне сына. Долго стоит над ним, потом, охваченный невесть откуда накатившейся тоской, целует теплую щеку и быстро затворяет за собой дверь.

Из кухни выглядывает жена:

— Не опоздаешь?

Кромов слышит в ее голосе беспокойство, видит термос в руках, благодарно улыбается:

— Чай?

— Кофе. Ты же в Омск утром приедешь.

Уложив термос в портфель рядом с папкой для служебных бумаг и полиэтиленовым пакетом со сменным бельем, Кромов привычно прикладывает руку к нагрудному карману, проверяя, на месте ли удостоверение личности, натягивает куртку.

— Пока… Скучайте тут без меня.

— Будем, — слабо улыбается жена и, взяв его за запястье, смотрит на часы: — Еще же сорок минут до поезда?

— Пойду… — вздыхает Кромов. — Ночь уже, тебе отдыхать надо… Прогуляюсь, на вокзале посижу…

Жена тихо прижимается к нему, он слышит запах ее волос, осторожно прикасается губами к ее губам.

Хлопья сырого снега мокро липнут к лицу. Кромов незаметно для себя ускоряет шаг.

Вокзал встречает его ночным приглушенным шумом, нездоровыми от голубовато-белёсого света лицами пассажиров. Пока глаза Кромова осматривают зал ожидания, слух начинает различать основные составные этого гула: перебранку носильщиков, раскатистый храп старухи, запрокинувшей голову, писк младенцев, смех увешанных неподъемными баулами спортсменов, громыхание стаканов у буфетной стойки.

Кромов идет вдоль нескончаемых рядов фанерных диванов, на которых томятся пассажиры еще не пришедших поездов, останавливается возле закрытого киоска «Союзпечати». Немного постояв, возвращается к скамейке, мимо которой только что прошел.

На ней, скрючившись и пряча в воротник небритый подбородок, сидит старик со впалыми щеками. Еще не понимая, зачем это делает, Кромов опускается рядом.

Старик выпрастывает узкий скошенный подбородок из воротника обвислого демисезонного пальто, косится на нового соседа, снова принимает прежнюю позу.

Кромов пытается вспомнить, где, когда и при каких обстоятельствах сталкивался с ним, но ничего не получается. Даже его профессиональная память пасует. Воспаленные веки соседа прикрыты, но настороженно подрагивают, и Кромов чувствует, что тот-то узнал его. К неясной тоске, затаившейся в душе оперуполномоченного, прибавляется мелкое досадливое раздражение.

Через некоторое время старик открывает глаза, елозит по скамье, устраиваясь поудобнее, чтобы легче было наблюдать за Кромовым.

Кромов смотрит перед собой, однако боковым зрением фиксирует и пегие казенные ботинки; и серые, ношенные, видно, не одним человеком, брюки; и сползшие заскорузлые носки, открывающие постороннему взору тощие, такие же синюшные, как и изможденное лицо, лодыжки; и неопрятные, с расплывшимися от времени татуировками, руки.

Медленно, по-хозяйски оглядывая зал, движется милиционер с красной повязкой дежурного на рукаве. Возле старика он чуть приостанавливается, раздумывает, но все-таки продолжает свое движение.

Старик едва заметно вздыхает, расслабляет инстинктивно напрягшееся тело. Наконец-то Кромову удается перехватить его взгляд. На мгновение зрачки старика сужаются, но тут же глаза заволакиваются безразличием. Оперуполномоченный знает это безразличие. Это безразличие человека, прошедшего через изоляторы временного содержания, через следственные изоляторы, через исправительно-трудовые колонии общего или усиленного, потом строгого, а возможно, и особого режимов, через спецприемники для бродяг и попрошаек.