Александр Ярушкин - Рикошет

— Вы не будете против?

— Курите… Все тот же «Опал»?

Он щелкает зажигалкой, выдыхает дым:

— Я однолюб.

— У вас своеобразная манера закусывать фильтр, — констатирую я.

Марков озадаченно рассматривает свою сигарету:

— Правда… Никогда не обращал внимания.

— Должно быть, нервничая, вы не докуриваете сигарету?

— Точно… Ну и наблюдательность у вас, Ларочка.

— Лариса Михайловна, — поправляю я и добавляю: — Наблюдательность профессиональная.

— Пороки образования, — хмыкает он, принимая замечание за шутку.

— Кроме того, я еще и ужасно любознательная. Например, мне страшно хочется знать, какая у вас группа крови.

Марков хохочет:

— Боитесь, что у нас резус разный?!

— Очень.

— Четвертая, — снова смеется он.

Как бы про себя произношу:

— Как на тех трех недокуренных сигаретах «Опал» с характерным прикусом…

Маркову все еще весело:

— На каких?!

— Из квартиры Стуковой.

Улыбка замирает на его лице. Окончательно порчу ему настроение:

— Я следователь прокуратуры.

— Вы шутите? — продолжает надеяться он.

— Отнюдь… Где золотые монеты?

Марков прикидывается дураком:

— Какие?

— Те самые.

— Понятия не имею, о чем вы говорите, — судорожно пытается сопротивляться Марков.

— Неужели вы думаете, что я стала бы морочить вам голову, не имея доказательств?

— Вы меня пугаете… Термины-то какие?! Доказательства!

— Не хотите о монетах, поговорим о Стуковой…

Он притворно удивляется:

— Кто такая?

— Ростислав, вы избрали не тот метод защиты, — укоряю я. — Очевидные факты просто нелепо не признавать.

— А я в этих методах полный профан.

— Оно и видно… Ваши встречи со Стуковой не остались незамеченными.

— Даже если и так, какой в этом криминал?

— Ну и термины у вас!..

Марков почти радостно восклицает:

— Так с кем общаюсь!

— Со следователем, которому прекрасно известно, что вы встречались со Стуковой в сквере, а потом были у нее в гостях… Что вас связывало?

— Ничего… Гулял в скверике, совершенно случайно познакомился с милой старушкой, она пожаловалась на одиночество, посетовала, что даже лампочку ввернуть некому. Вот и зашел на следующий день. Поговорили о том, о сем…

— Конкретнее.

Марков разводит руками:

— Не помню. Да вы у нее спросите. У одиноких старушек всякие никчемные разговоры глубже врезаются в память.

По его губам змеится такая язвительная улыбка, что мне становится не по себе. Тихо произношу:

— Ценный совет, но…

Мгновенно уловив недосказанность, он обрадованно восклицает:

— Померла, что ли?!

Изображаю крайнюю степень недоумения:

— Почему вы так решили?

— Так лет-то ей сколько было! Запросто могла.

— В логике вам не откажешь… Лампочку у Стуковой вворачивали вместе с Малецким?

— С кем?!

— Вы его хорошо знаете.

Марков продолжает гнуть свою линию:

— Не припомню.

Снова прихожу на помощь:

— Вы покупали у него золотые монеты.

— Я? Монеты?

— Карпов еще стоял рядом… Вспомнили?

— Не-а, — качает головой Марков и насмешливо щурится.

Смотрю на часики, спохватываюсь:

— Вас же Марина ждет!.. Да и мне пора.

Марков не очень весело улыбается и покидает «Ниву».

Выезжаю со двора и, пристроив машину за грузовиком, водитель которого только что выскочил из кабины и побежал в столовую, жду.

Через минуту на улицу, скрипнув на повороте тормозами, выворачивает бирюзовый «Москвич».

Без спешки выруливаю следом.

Марков останавливает машину напротив Речного училища, захлопывает дверцу и, в три прыжка преодолев трамвайные пути, вбегает в парадный подъезд.

Бегу к телефону-автомату. Набрав номер дежурной части райотдела милиции, прошу направить наряд к Речному училищу.

Спешу к крыльцу, и в дверях сталкиваюсь с Марковым, спешащим ничуть не меньше моего.

— Извините, — не глядя, бросает он.

— Ничего, Ростислав, бывает… когда сильно торопишься.

Лишь теперь он меня узнает:

— Ой!

— Ничего, ничего… Малецкий у себя?

— Следите? — хмуро цедит Марков.

— Приходится… Так как насчет Малецкого?

— У себя.

— Вот и прекрасно… Вы уж подождите нас. Вместе поедем в прокуратуру.

Он натянуто улыбается:

— Не боитесь, что сбегу?

— Боюсь. Но не связывать же вас.

Марков понуро бредет к «Москвичу».

В вестибюле прохладно от гранитных ступеней и бетонных плит пола. Зябко повожу плечами.

— Энто ты куда подалась? — останавливает меня восседающая за высоким барьером дородная старуха.

Предъявляю удостоверение.

— Скажите, кто дежурил третьего августа? Вечером.

Старуха раскрывает замусоленную ученическую тетрадку, находит нужную страницу, хмыкает:

— Я дежурила… А чего хотела-то?

— Малецкий в тот вечер приходил?

— Было дело. Я еще подивилась. Чего энто он в воскресенье? Бежал, аж на лестнице споткнулся. В самый чай прибег. Я завсегда, как десять пропикает, чай сажусь пить…

Внезапно вахтерша замолкает с самым таинственным видом.

Оборачиваюсь.

На лестничной площадке вижу Малецкого. Он тоже видит меня и застывает на верхней ступеньке. Его глаза затравленно мечутся. Он делает шаг назад.

— Роман Григорьевич! — негромко окликаю я.

Сама слышу, как настороженно и гулко звучит мой голос в высоком пустом помещении.

В руках Малецкого полуметровая модель самоходной баржи. Он не знает, куда ее деть. Не спуская с меня бегающих глаз, ставит на подоконник.

— Корабль возьмите, — прошу я.

Он слепым движением берет модель. Медленно, на негнущихся ногах одолевает несколько ступеней. Идет так, словно лестница готова рухнуть под ним. Бледность расползается по его лицу. Кажется, даже огненная шевелюра и та потускнела.

— Вы ко мне? — бесцветным голосом роняет Малецкий.

— За вами.

Он вяло кивает, пересекает вестибюль и протягивает модель вахтерше:

— Передайте курсантам, пусть отнесут в мой класс…

Вид у него жалкий, и мне становится неприятно. Сухо говорю:

— Возьмите модель с собой.

Гримаса отчаяния искажает лицо Малецкого. В глазах появляется беспомощная злоба. Однако он безропотно зажимает под мышкой уменьшенную копию самоходной баржи.

В дверях пропускаю его вперед.

Бирюзовый «Москвич» на месте. Вдалеке показывается милицейский «УАЗ» с включенным проблесковым маячком.

Облегченно вздыхаю.

Громыхая на стыках рельс и зыбко покачиваясь, приближается желто-красный трамвай. Замечаю его, но слишком поздно.

Малецкий, судорожно крутнув шеей, неуклюже бросается наперерез.

Пронзительный звон рвет перепонки, и я не слышу собственного крика.

Истошный визг металла, глухой удар. Необычная для города тупая тишина. Тут же она взрывается людским гомоном.