Анна Зимова - Институт благородных убийц

За образец человеческой воли мама всегда почитала какого-то своего ветхозаветного родственника Савву — то ли двоюродного, то ли троюродного брата ее прапрадеда. Савва был, если можно так сказать, заурядным петербургским дворянином и никак не сверкнул ни в искусстве, ни в делах. Был владельцем квартиры на Гороховой улице и средней руки имения под Петербургом. Но он подарил нашей семье легенду, которой не было равных. Мать рассказывала ее хоть и смеясь, но с чувством плохо скрываемого уважения, меня же эта история наполняла ужасом. Легенда была в равных долях невообразимая, трагичная и омерзительная.

Савва был человеком довольно обеспеченным, и накануне революции, чуя своим носом (который мне не доводилось видеть, поскольку Саввины фотографии не сохранились, но я всегда воображал его тонким, с нервными ноздрями) ветер злых перемен, вложил свои деньги в несколько крупных бриллиантов. Камни он планировал вывезти за границу, где думал провести (подозреваю, что счастливо) остаток своих дней и, возможно, даже и обзавестись семьей. В России взгляд Саввы не пал ни на одну из женщин, хотя было ему уже ощутимо за сорок.

Революция пришла раньше, чем он думал, и застала Савву врасплох. От открытой, с шиком поездки пришлось отказаться, и Савва стал планировать тайный отъезд. В эти дни и случилось у него нервное расстройство. Он боялся, что придут большевики и отнимут его драгоценности, а самого Савву расстреляют. Страхи эти были столь сильны, что, находясь уже в полном душевном расстройстве, в один из вечеров, чтобы обезопасить свои камни, он проглотил их. В этот же вечер от стресса и полного нервного истощения Саввины ноги разбил паралич. Почти сутки пролежал он у дверей своей квартиры, не имея возможности дотянуться до замка и безуспешно призывая на помощь. Никто к Савве не пришел. Прислуга давно уже от него разбежалась. В положенное время естество взяло свое, и Савва сделал у дверей то, что не мог не сделать. Бриллианты покинули его организм, и положение Саввы стало еще более уязвимым. Руками, которые, слава богу, еще шевелились исправно, он выковырял их (на этом месте обычно появлялась пара подробностей самого мерзостного толка, которые, уверен, мать домыслила самостоятельно). С камнями в руках Савва стал размышлять, как быть дальше. Вся вода, какая была в его жилище, находилась ощутимо выше уровня, до которого он мог дотянуться, и вымыть камни не было никакой возможности. Пометавшись (если можно так сказать про человека, который может только ползать), по квартире, Савва не нашел ничего лучшего, как обтереть камни одеждой и снова съесть их.

На этом месте мама победоносно обводила глазами слушателей (этой легенды она, как и прочих наших легенд, тоже нисколько не стеснялась). Меня же неизменно передергивало от отвращения так, что вздрагивала не только щека, но и плечи, живот. Соль этой дурно пахнущей истории заключалась в том, что стоило Савве повторно проглотить свои драгоценности, как пришли те самые большевики, которых он так опасался.

И все закончилось как в сказке, благополучно. То ли вид свежей кучи на полу привел чекистов в изумление, и они сжалились над несчастным, всеми брошенным калекой, то ли спохватились какие-то высшие силы, но, проведя дома у Саввы обыск и ничего не найдя, они отвезли его в больницу! Мамин предок не только вылечился, но и сумел все же удрать от советской власти со всеми своими бриллиантами. И прожил за границей ту самую счастливую жизнь, которую планировал. Этот Савва стал для мамы героем, мифологическим суперменом, и она вспоминала о нем во время застолий и в минуты душевных терзаний. «Из любой ситуации есть выход, — говорила она, — вот, взять хотя бы Савву…» Я затыкал уши, но все равно слышал ее веселый смех.

Тост, в котором упоминался Савва, мама, конечно же, произнесла на Новый год.

— Прорвемся, дети мои. И не из таких ситуаций люди выбирались. Вот, взять хотя бы Савву…

Я сделал вид, что плюю под стол от отвращения, Лера выслушала напутствие с фальшивой улыбкой. Хотела казаться вежливой, хоть и знала уже эту сказочку про Савву не хуже меня. Прохладное перемирие, установившееся между мамой и Лерой, давало себя знать во всем, и во время застолья каждая чутко следила, чтобы другая не перетрудилась, не сбегала больше раз на кухню, чем вторая.

Праздник мы отметили втроем, не слишком весело. Изнуренный мрачными мыслями, я едва понимал, о чем говорят за столом, и на вопросы отвечал невпопад. К 31 декабря Лера побледнела от волнений из-за праздничного стола, а незадолго до полуночи надела припасенную для торжественного дня блузочку, которая вдруг оказалась ей мала. Мама не осмелилась прокомментировать Лерину ставшую вдруг очевидной полноту, — блюла политес. Мать мы еле уговорили привести себя в порядок, она заявила, что у нее депрессия, но, кажется, ей просто нравилось так говорить. Ела она с аппетитом и принимала активное участие в готовке.

Позвонила Ольга, якобы поздравить с праздниками, и после отвлекающих маневров бросилась на абордаж с вопросом — каково мое решение относительно Зинаиды. Я ответил — вообще-то, Новый год на дворе, нам не до того. Фраза получилась довольно невнятной, поскольку в тот момент я ел какую-то Лерину страшно горячую запеканку. Тогда она заявила, что хочет навестить меня «с новогодними сувенирчиками». О, мы будем делать много визитов, посетовал я, не уверен, что получится в ближайшее время. После ее звонка, прежде чем вернуться к трапезе, мне пришлось ждать, пока не утихнет сердцебиение.

Зинаида неожиданно легко отказалась от идеи затащить нас всех к себе в новогоднюю ночь. Мы боялись, что после нашего отказа последует скандал и шквал угроз, но она сказала лишь «очень жаль» и что-то пробормотала обиженно в том смысле, что понимает, что праздник это семейный. «Вот и чудненько, — сказала мама на это и добавила, повесив трубку: — Соображает, если хочет». Мы навестили Зинаиду 30 декабря, принесли подарки. «Примерно за неделю до ее смерти», — автоматически отметил я. Мой внутренний счетчик отмерял теперь время четко и громогласно, реагируя на каждое событие в окружающем мире тем, что сообщал, сколько еще осталось до рокового часа.

Зинаида приняла нас довольно радушно, а преподнесенная кофта ей, кажется, очень понравилась, по крайней мере, она ее сразу же надела. Она даже сама что-то сварганила на стол к нашему приходу и поухаживала за гостями, разливая чай. В новой пушистой кофте, с хлопотливым выражением лица, она совершенно не была похожа на умирающую. Ловя косые оценивающие взгляды матери, я понимал, что она прикидывает сейчас, сколько еще может прожить наша подопечная. Вид свежей, бодрой Зинаиды вгонял меня в мрачное оцепенение. Чем живее старуха, тем страшнее ее убивать, такая простая формула. Лучше бы она лежала при смерти. Лучше бы она сама… Почему высшие силы не хотят пойти мне навстречу? Глядя на то, как безмятежно она ест, тягуче шевеля нижней челюстью, я тосковал. Не жалость отравляла мне жизнь, а страх вершить насилие над существом, полным еще сил, не желающим еще угасать. Где Зинаидины жалобы на давление, где предобморочные состояния и непобедимая слабость? Сейчас они так нужны мне.