Анна Зимова - Институт благородных убийц

Домой идти не хотелось, и я вернулся на работу к немалой радости Толика, лицо у которого уже отливало свеклой: парни ничего не успевали, и он метался между ними, ругаясь на чем свет стоит. Манекенщицы уже уехали, а вместе с ними исчезла и громоподобная музыка.

Я рвал гвозди из досок, радуясь, когда они не поддавались, что можно изо всех сил впиться в них плоскогубцами, грубо дергать, выплескивать нерастраченную злость. Навязчивый непрекращающийся шум сопровождает меня на каждом шагу. Почему меня не могут оставить в покое, почему постоянно заставляют выслушивать то, как они шумят, так настойчиво пытаются вовлечь в свои дрязги. Я не могу сейчас терпеть это. Игрушечные капризы, обиды, чужой бессмысленный гомон. Меня обступили кольцом, и все требуют чего-то, и не вырваться наружу. Мне нужно лишь еще немного времени. Неужели так трудно просто дать мне его?

Стройка — отрада. Мне приятны простые грубые движения, больше ничего сейчас не хочу. Стучать, бить, пилить, приколачивать. Были домики, станут стойки. Из стоек сделаем стенды, из стендов короба. Пока людям нужно что-то рекламировать, и есть доски, я смогу стучать молотком. Даже приятно, что манекенщицы смотрели сегодня сквозь меня. Стать незаметным, раствориться в окружающем шуме, чтобы не слышать того, что происходит внутри меня, только это мне сейчас нужно. Всего лишь выдержать еще несколько дней. Машина, упрямо едущая вперед, — вот кто я, пусть летят к черту детали, главное — не собственное состояние, а место назначения. Убийц губит жалость к себе, по крайней мере, таких, как я, про других ничего сказать не могу.

Несколько досок оказались переломанными из-за того, что противились. Зазвонил телефон, и, решив, что это снова мама, с которой сейчас посмел бы заговорить только самоубийца, я взял телефон, чтобы убавить наконец звук. Но это была не она. Ольга витиевато представилась, уточнила с подобострастным хихиканьем, помню ли я ее. Я косился с тоской неудовлетворенного желания на груду досок у ног, кивал — помню, да, конечно. Да, хорошо тогда посидели. Да, действительно, разговор получился полезным.

— Вы такой приятный молодой человек, — призналась она мне с ходу, — сразу видно, что умненький.

Ну почему у меня нет готовых фраз в ответ? Почему я не могу сказать, что она тоже умная и хорошая тетенька? Необходимо придумать что-нибудь на подобные случаи.

— Ну как, вы со старухой что-нибудь решили? — спросила она наконец. — Суд будете затевать?

Я молчал, и она усилила нажим:

— Иначе у вас тоже скоро все отберут, и будете зубами клацать, как я.

— Нам просто не до этого пока, столько всего случилось.

Такой вот я дурачок — не понимаю, чего от меня хотят, но чувствую признательность к той, что так хочет помочь.

— Нет-нет, нельзя расслабляться, — раскипятилась она, — это где же видано — больше года биться с ней, а потом вдруг взять и все спустить на тормозах. Надо сейчас решать.

Повесить трубку? Так еще припрется, чего доброго, домой. Она занервничала. Не могла понять, почему я делаю большие паузы и отвечаю так вяло.

— Да вы слушаете ли меня?

Я слушал.

— Давайте уже что-то делать. Я хочу помочь. Мои показания да ваши — уже разговор. Без меня вам не поверят. А потом и вы мне поможете. Квартиру бабкину продадим — и купим по однокомнатной. Это не совсем то, на что вы рассчитывали, я понимаю. Но уж всяко лучше, чем вообще прогореть.

Я пошевелил ногой картонку. В той системе координат, в которой она существовала, Ольга имела право на это жилье. Мне было ее даже жаль. Угробила три года жизни. А тут, когда, казалось, надеяться уже не на что, забрезжил свет. Ольга не требовала, она просила. Если вдуматься, сделка, что она предлагала мне, была не так уж и плоха. Каждому по однокомнатной, все по-честному.

— Почему вы молчите, Всеволод?

— Извините, задумался.

— Может, вам кажется, я много попросила? Так я пока только предлагаю. Я не жду от вас ответа сразу. Подумайте с мамой пока что и как, я попозже еще позвоню.

— Хорошо.

— Поймите, других вариантов просто нет. Нам друг без друга никак.

— Я понял вас.

— Мне чужого не надо. Но и свое я раздаривать не собираюсь, — запустила она на пробу коготок, — вы, считай же, пришли на все готовенькое, так? И вам без меня ее не победить. Подумайте.

— Прошу прощения, мне нужно закончить работу.

— Кстати, мне бы встретиться с вашей мамой, поговорить и с ней.

— Зачем? Я ей все передам.

— Нет, вы меня неправильно поняли. Я не буду на нее давить. Так, просто чтобы познакомиться, — поняв, что неуклюже увязла в своей фразе, она оборвала ее.

Я соврал, что де-юре владельцем квартиры значусь я, и ее желание знакомиться с мамой, кажется, стало менее острым.

Ольга была мне не нужна. Зинаида уже почти месяц принимала «Флурпакс», и я уже решил, когда дам ей «Х…мин» — вскоре после Нового года. В суматохе праздника мне будет легче совершить преступление. Городу станет не до меня и Зинаиды. Кругом будут сновать, крича и взрывая хлопушки, пьяные люди, мало что замечающие вокруг себя. Все будут оживлены, радостно-озабочены. Все, кроме меня. Скорая, одуревшая от участившихся вызовов, без энтузиазма откликнется на еще одну — неинтересную, тусклую смерть.

— Ну, ладненько, не буду вас больше беспокоить, — преувеличенно сердечно попрощалась Ольга, — я рада, что у нас теперь… взаимопонимание. Будем дружить. Вы уж подумайте над тем, что я сказала.

Я обнаружил, что павильон уже практически пуст, но решил еще немного поработать. У меня давно уже не болела голова так, как сегодня.

Я не хочу делиться с Ольгой. Не знаю, как объяснить, но это точно не жадность. Просто все давно уже решено. Даже организм, кажется, уже работает как-то по-новому. Я будто окостенел внутри. Стал шахматной фигурой — ладьей. Хожу только по прямой, шага наискосок сделать не смогу. Может быть, если бы эта Оля появилась раньше, я бы и пошел на попятный. Сейчас же — точно, категорически — нет. Главное, чтобы она не разыскала мой адрес и не заявилась домой. Цеплючая баба, и чувства такта ноль. Я даже пытался поставить себя на ее место — не получается. Одно раздражение, а больше никаких чувств. Наверное, я и правда окостенел.

Про вчерашний инцидент мама благоразумно молчала, лишь сказала туманно, обращаясь в нутро кастрюли: «Может, и правда открою теперь свое дело…» Лера ушла в ателье. До нашей с ней обособленной жизни осталось всего недели три-четыре. Мать ходила по квартире как неприкаянная, и я предложил ей почитать что-нибудь, коли уж нечего шить, но она нахмурилась: «Ну, кое-какие заказы-то я прихватила. Что я, совсем, что ли, из ума выжила — взять и все подарить ей?» И долго еще хмыкала в своей комнате, как будто я сказал глупость.