Анна Зимова - Институт благородных убийц

Меня обвили мягкие руки, душно пахнуло ванилью. Я быстро закрыл компьютер, привычным уже движением. Лера, заспанная, со спутанными волосами, села ко мне на колени и примостила голову на плече. Спросила на зевке:

— Есть хочешь?

Что бы ни случилось в мире, что у мамы, что у Леры первым вопросом будет — ел ли я. Молчи, чтобы не сорваться и не надерзить. Я не обнял ее, даже не пошевелился. Мы сидели так довольно долго. Лера молчала, я уже стал сомневаться, бодрствует ли она вообще, как вдруг она встрепенулась:

— Я знаешь что делаю, когда нет уже сил терпеть? — И, не дождавшись ответа, продолжила: — Думаю о будущем. Представляю, как будет выглядеть наша квартира. Какую мы купим мебель. В прихожую. В гостиную. Все-все воображаю, даже занавески.

— Помогает?

— Не веришь, попробуй сам. Хочешь, прямо сейчас?

— Не хочу.

— Почему?

— Зачем сейчас думать об этом? Странное занятие.

— Но ведь квартира все равно будет наша.

— Вот когда будет, тогда и помечтаем.

— Тогда мы начнем действовать. А пока можно и помечтать.

— Не хочу. Какой смысл?

Она капитулировала — ей не по зубам было мое отчаяние — и снова притихла на моем плече.

— Не засыпай тут. Иди в кровать, — легонько потряс я ее.

Она встрепенулась:

— Кронштейн нам завтра прикрепишь?

— Какой кронштейн?

— Ты обещал.

— А, держалку для одежды. Забыл.

— Ты завтра рано освободишься. Придешь?

— Хорошо. Иди спи.

— Поесть не надумал?

— Нет, спасибо.

— Для кого я готовлю?

— Не знаю. Что ж мне теперь — давиться?

— Начнем жить вдвоем. — Повозившись, она вольготно привалилась ко мне, как к спинке кресла. — Даже не верится. Это случится когда-нибудь?

— Почему это не должно случиться?

Она замолчала. Мне не было видно, но я знал и так, что ноготь большого пальца у нее сейчас во рту.

— Просто это может случиться еще так не скоро. Мне иногда кажется…

— Скоро, скоро. Все у нас будет хорошо.

— Вдвоем… — она копошилась на постели, устраиваясь поудобнее. — Ты и я. И все. С ума сойти. — В воздух взлетела подушка, одеяло затрепыхалось от торопливых ударов ног.

— И не говори. — Я не мог не улыбнуться.

Я думал, что она уже спит, как вдруг из-под одеяла раздалось:

— Про кронштейн-то не забудешь?

— Не забуду. Спи.

— Какие еще «долгие лета»? Так не говорят сейчас: «долгие лета». Вы же не поп.

— Ты пиши, пиши.

— Плохо звучит!

— Доживите до моих лет, а потом судите.

Мать, я и Зинаида загодя писали поздравительные новогодние открытки знакомым Зинаиды. В том, что касалось развлечений, она была совершенно безыскусна — вполне удовлетворялась тем, чтобы просто мучить ближнего своего. Мама раздражалась. Она в очередной раз проглотила крючок, что подбросила ей старуха, и вступила с ней в бесплодную дискуссию, победить в которой у нее не было шансов. Лучше бы заткнулась и быстренько сделала то, о чем ее просят. Бросаться на амбразуры было в ее духе, она, видимо, все надеялась, что когда-нибудь последнее слово в споре останется за ней. Зинаида ликовала — рыбка у нее на крючке трепыхалась и того гляди грозилась совсем обезуметь. Мама, которая писала под диктовку — старуха видела совсем плохо по вечерам, — кипела праведным гневом: ну как можно употреблять в письменной речи такие нелепые обороты? Как можно обращаться к человеку «старушоночка моя» и что это за приписка в конце: «Плохо, конечно, что ты сама мне не пишешь, ну да Бог тебе судья»?

Накануне праздника у Зинаиды обнаружились четыре подруги в разных городах. Всем она одинаково пожелала здоровья и «долгие лета», а одной попросила приписать что-то про память о школьных годах. Мужья подруг, судя по всему, были уже мертвы, так как она не просила передать им приветы.

Мама писала, огрызаясь через каждое продиктованное ей слово; я крутил ножницы, представляя непроизвольно, как бы они смотрелись в шее у старухи, и старался не прислушиваться к спорящим.

После маминого проступка с днем рождения между женщинами все же произошло условное перемирие. Мама заказала отделку Зинаидиной ванны новомодным средством, после которого та засияла первородной белизной.

В последнее время все развивается уже как будто помимо моей воли — как будто я долго и безуспешно пытался раскрутить неподъемное колесо, и, наконец, оно завертелось, поехало само, осталось только поберечься. То, что я знал теперь о Зинаидином злодеянии, вдохнуло новые силы в мою ненависть, напитало ее свежими соками. Зинаида подписалась под своим приговором и уже принимала «Флурпакс». Отныне дороги назад не было. Новое открытие сделало меня как будто спокойнее, тверже, к тому же оно прекрасно смягчало уколы совести. Время пришло, пусть не я сам его выбрал. Уверенность моя крепла, костенела, но в моем, таком цельном и простом, на первый взгляд, плане появилось вдруг огромное количество брешей, которые следовало залатать. Всплыли нюансы, которые требовали внимания. Чем ближе к делу, тем больше их возникало. Я стал относиться к идее убийства более практично, едва ли не деловито, принялся рассчитывать сроки, прикидывать дозы и обдумывать нюансы, о которых следовало поразмыслить. Какое именно количество «Х…мина» следует ей дать?

Я стал бояться Зинаидиных соседок, которые могли заявиться к ней за чем-нибудь в самый неподходящий момент. Призрачного сантехника, электрика или сотрудника ЖЭКа, который мог внеурочным звонком разбудить Зинаиду от вечного сна, в который она только начала погружаться.

Отныне я смотрел на Зинаиду новыми глазами. Я наблюдал за ней исподтишка со жгучим любопытством, пытаясь приметить признаки коварства в ее фразах, жестах. Так орнитолог следит за редчайшей птичкой, изнывая от интереса, но держа себя в руках, чтобы не привлечь ее внимание. Но Зинаида не выдавала себя ни словом, ни шевелением мускула, и оттого я стал относиться к ней едва ли не с уважением. Иногда мне даже казалось — такого не может быть, чтобы она вынашивала коварные планы. Вся ее жизнь состоит из никчемных старушечьих забот — медлительных чаепитий, долгого сидения в туалете, бессмысленного разглядывания журналов. Чтобы старуха, пусть и вздорная, но немощная и практически слабоумная, которая ничем не занимается, кроме ерунды, всегда носила в себе мысль жестоко расправиться с кем-то? Это было невероятно, но это было так.

— А Саша-то ваш, что же — написал вам? — поинтересовалась мама. Не удержалась все-таки, решила помучить Зинаиду в отместку. Сама не умнее старухи.

— Написал, — сообщила та, отвернувшись.

— Так, наверное, ему ответить надо?

— Уже ответила.

— Да вы же видите плохо. Вот, я за вас пишу.

— Днем написала. Днем-то я вижу нормально.